– Мы довольно-таки далеко от Чикаго, друг мой.
– Я приехал не один, можешь не волноваться. Пошли.
Рыженькая вновь стрельнула на меня глазками. Я указал на Сколли, пожал плечами. Она скорчила гримаску и отвернулась.
– Ну вот. Ты мне все обломал.
– Цыпочки вроде этой идут в Чикаго по центу за бушель.
– Не нужен мне бушель!
– Пошли!
Я последовал за ним. После прокуренной атмосферы ресторана воздух приятно холодил кожу. Пахло свеже-скошенным сеном. Небо усыпали мягко поблескивающие звезды. Местная шпана тоже высыпала, да только мягкостью она не отличалась, а поблескивали разве что кончики их сигарет.
– У меня есть для тебя работенка.
– И что?
– Плачу пару сотен. Раздели их на всех или оставь одну себе.
– Какая работенка?
– Сыграть, что же еще? Моя сеструха выходит замуж. Я хочу, чтобы вы сыграли на свадьбе. Ей нравится диксиленд [7] . Двое моих парней сказали, что вы в этом деле доки.
Я уже говорил вам, что полагал Ингландера хорошим работодателем. Он платил нам восемьдесят баксов в неделю. Этот парень предлагал вдвое больше за одно выступление.
– С пяти до восьми в следующую пятницу, – уточнил Сколли. – Зал «Сыновья Эрина» на Гроувер-стрит.
– Ты переплачиваешь. Почему?
– На то две причины, – ответил Сколли, попыхивая трубкой. Никак она не вязалась с его жлобской физиономией. Ему бы курить «Лаки страйк», может, «Свит кейпорэл». Сигареты бандитов. А вот с трубкой он не выглядел бандюгой. С трубкой он становился грустным и забавным.
– Две причины, – повторил он. – Может, ты слышал о Греке, который пытался меня пришить?
– Я видел твою фотографию в газете. Ты старался уползти на тротуар.
– Не умничай, – беззлобно проворчал он. – Я становлюсь ему не по зубам. Грек стареет. Мыслит узко. Ему пора на родину, пить оливковое масло, смотреть на Тихий океан.
– Я думал, там Эгейское море.
– Пусть даже озеро Харон, мне наплевать. Беда в другом: не желает он признавать, что стареет. По-прежнему хочет добраться до меня. Не понимает, что его время кончилось, смена пришла.
– То есть ты.
– Тут ты попал в самое яблочко.
– Другими словами, ты платишь две сотни, потому что последнюю мелодию нам придется исполнять под аккомпанемент ружейной пальбы.
Лицо его полыхнуло яростью, но на нем отразилось и какое-то другое чувство. Тогда я не понял, какое именно, но теперь думаю, что печаль.
– Приятель, безопасность будет обеспечена. За все уплачено. Если кто-то сунет нос в это дело, второй раз дыхнуть ему уже не дадут.
– Вторая причина?
– Моя сестра выходит замуж за итальянца, – вкрадчивым голосом ответил он.
– Такого же доброго католика, как и ты, – усмехнулся я.
Вот тут ярость полыхнула вновь, ослепительно белая, я даже испугался, что переборщил.
– Я ирландец! Чистейших кровей, и советую не забывать этого, сынок! – Тут он добавил, совсем тихо: – Даже если я потерял большую часть волос, они были рыжими.
Я уже собрался что-то сказать, но не успел, потому что он схватил меня за грудки и притянул к себе. Да так близко, что наши носы едва не соприкоснулись. Никогда я не видел на человеческом лице такой гаммы чувств: злость, унижение, ярость, решимость смешались воедино. В наши дни такого и подавно не увидишь. А тогда я видел все – и обиду, и боль, и любовь, и ненависть. И сразу понял, что лучше придержать язык, если, конечно, не хочу отправиться к праотцам.
– Она толстуха, – прошептал он. Пахло от него мятой. – Многие надо мной смеются, стоит мне повернуться к ним спиной. Когда я смотрю им в глаза, смеяться они не решаются, это я тебе точно говорю, мистер Корнетист. Вот и получается, что, кроме этого даго [8] , ей, возможно, никого не сыскать. Но вы не должны смеяться надо мной, над ней или этим даго. И никто не должен смеяться. Потому что играть вы будете как можно громче. Никто не посмеет смеяться над моей сеструхой.
– Мы никогда не смеемся во время выступлений, – заверил я его. – Смех выбивает из ритма.
Напряжение спало. Он даже рассмеялся, скорее коротко хохотнул.
– Подъезжайте так, чтобы начать игру ровно в пять. Зал «Сыновья Эрина» на Гроувер-стрит. Я оплачу и дорожные расходы, в обе стороны.
