Сказать по совести, не следовало бы его впускать в сказку, этого вредного мальчишку. Совершенно не за что! Можно было бы найти сколько угодно мальчишек с гораздо лучшими отметками по поведению. Но он не стучался в двери сказки, не просился - он просто вошел. Ну, что тут будешь делать?
Прошло восемь лет. Теперь его тоже звали Учеником - он был любимым учеником Человека, многообещающим питомцем его научной школы. Уличный заморыш вымахал в долговязого молодого человека, узкого, как жердь, с небрежнорасхлябанными и вместе с тем подчеркнуто независимыми манерами, с отменно острым языком и колкой иронической улыбочкой, которая так часто поднимала кверху углы его большого подвижного рта. Он не признавал пиджаков, ходил в свободно висящем длинном джемпере с подкаченными рукавами, из которых высовывались его длинные, по-прежнему ловкие руки, с распахнутым воротом рубашки и, конечно, без галстука. Если Ученик стоял, то непременно подпирая стену, развалясь; если сидел - то на столе, поджав под себя одно колено, а на другое положив острый подбородок - и именно в такой позе проводил со студентами практикум на тему "Основные расчеты при конструировании теплокровных подземных движущихся систем" в аудитории на восьмом этаже Дома-Иглы. Долговязый молодой руководитель смотрел на студентов удивительно наивными, ясными глазами - особенно после того, как вывел очередную сверхкрамольную формулу или сбросил с пьедестала очередного сверхувесистого кумира, который, будучи глиняным, тут же рассыпался в прах.
Ученик по-прежнему состоял при Звере. И по-прежнему Зверь говорил своим твердым металлическим голосом, чисто и правильно, как иностранец: "Поскольку дядя заболел, надо тебе уйти сегодня раньше". Ученик имел удивительное, просто катастрофическое количество родственников разных степеней, и все были склонны к внезапным опасным для жизни заболеваниям. "Да, иди", - говорил Зверь и вздыхал. Может быть, потому, что скучал, когда оставался один. А может быть, просто по техническим причинам. И Ученик уходил, насвистывая, сунув руки в карманы брюк и бренча мелочью.
Теперь он уже не воровал яблок из чужих садов. Но некоторым отцам (а также, по слухам, и мужьям) не мешало шепнуть, чтобы они накрепко запирали все двери и окна.
А то как бы птичка не улетела из клетки, когда послышится знакомый свист из глухих садовых зарослей, из густой, сырой, слепившейся листвы... Впрочем, полно, можно ли наглухо, накрепко запереть молодую девушку? Кажется, это даже в сказке невозможно.
Человек любил Ученика. Человек знал цену Ученику. Это была ослепительно яркая, дерзкая звездочка, которой предстояло разгореться и стать звездой цервой величины. Но Ученику не хватало усидчивости, серьезности, основательности. Ах, какие у него были шатучие ноги, у этого длинного парня, какие жадные завидущие глаза по части всяких удовольствий и развлечений, какие загребущие руки и какая луженая глотка!
Человек ругал Ученика, как умел, - коротко, скупыми словами, хмурясь, огорченно пожимая плечами. А когда тот уходил, Человек чуть улыбался. Молодость, что поделаешь.
Годы, когда хочется бродить до рассвета по ночным улицам родного города. Когда запахи порта манят и волнуют, а рассыпчатый женский смех где-то за углом дома отдается во всем теле... Правда, развлечения Ученика, вероятно, носили более осязаемый и конкретный характер, но Человек мерил по себе, исходил из опыта собственной юности.
Когда случилось несчастье, Ученик был первым, кто спустился на парашюте в горный район и среди острых базальтовых пиков и длинных языков каменных осыпей разыскал обессилевшего Зверя. Он бинтовал голову Человека, уложив ее к себе на колени, бережно и ловко кладя витки, и ругался последними словами, бессвязно, но крайне энергично:
- К чертям... сто раз говорил... аварийный запас. Нет, нельзя перегружать! Идиотство. Чистой воды кретинизм! Стариковские капризы! Под землю должен ходить я. Почему вы не пускаете меня под землю? Вам же сто лет в обед, у вас миозит... сосуды...
Обычной иронической улыбки не было на его губах, губы кривились, дрожали, и слезы, самые настоящие слезы одна за другой ползли по щекам, скатывались на острый подбородок.
