Повсюду — от Эстонии до Грузии, от Москвы до Сибири, от Армении до Ленинграда — люди пробуждались от долгого летаргического сна к активной политической и общественной жизни. Пользуясь знаменитым выражением из «Гаргантюа и Пантагрюэля», оттаивали и становились все громче слышны вмерзшие в воздух за многие десятилетия жалобы еще живых и уже умерших. Когда-то Ленин охарактеризовал революционную ситуацию так: верхи не хотят, а низы не могут жить по-прежнему. Здесь была ситуация скорее предварительная — верхи еще хотели жить по-прежнему, но низы не хотели и уже не могли. И снова Ельцина и Горбачева разбросало в разные стороны: Горбачев остался среди аппаратных верхов, возглавляя номенклатурную пирамиду, в то время как свергнутый с нее Ельцин карабкался к власти вместе с народом, который выдвинул его в свои вожди.
Недавнее сравнение гласности с тайгой — сверху шумит, а внизу тишина — безнадежно устарело. Шум теперь поднимался снизу, а сверху его старались не слышать, либо приглушить вовсе, как глушили еще вчера «вражьи голоса» зарубежных радиостанций. Наглядная иллюстрация этого глушения — бравурная музыка на Красной площади, с помощью которой 1 мая 1990 года пытались заткнуть рот антикремлев-ской демонстрации. Горбачева она застала врасплох: было видно, как он сначала растерялся, а потом в панике бежал с трибуны Мавзолея по тайному подземному ходу в цитадель большевистских узурпаторов — в Кремль.
Что же произошло с Горбачевым в этот ответственный, поворотный момент им же затеянной революции? Лидер, который был впереди, оказался позади, в хвосте событий, им же самим вызванных, — теперь он пытается их попридержать и удержаться в седле в качестве лидера. Размах стихийной демократии его пугает — уже ретроград, он занимает охранительные позиции. Конечно, помимо личного страха потерять власть, Горбачев должен был испытывать в это время еще и давление со стороны аппарата, для которого потеря власти была не дальней угрозой, как для Горбачева, а неизбежной и ближайшей реальностью. Вдобавок КГБ — действительно самое мощное из всех наличных у аппарата орудий самозащиты. В этой ситуации оппозиции было легче требовать, чем Горбачеву отвечать на эти требования. Те же депутаты-оппозиционеры в горбачевском парламенте — они были ответственны перед избравшим их народом и не обременены в отличие от Горбачева никакими обязательствами перед номенклатурой, армейскими генералами и КГБ, И терять им в отличие от Горбачева было нечего. То, что они могли в итоге выиграть, как ни был мал их шанс на выигрыш, значительно превышало то, что они могли проиграть. Во всех отношениях легче было рисковать, чем ему.
Но это уже относится к области психологии, которой впору заниматься биографам Горбачева, а не биографам Ельцина. На поверку Горбачев оказался шарнирным человеком, человеком-флюгером, высокочувствительным к тому, откуда дует ветер и какой из розы ветров самый сильный. У его политического нюха был один недостаток — воспитанный в номенклатурной системе и достигший высшей власти благодаря партийным интригам и поддержке КГБ, он был куда более чувствителен к кремлевским запахам и почти невосприимчив к каким-либо иным. Как ни огорчительна для его честолюбия была потеря народной популярности, это не шло ни в какое сравнение с потерей власти. Если бы в стране была в это время настоящая демократия и его власть зависела от народного волеизъявления, он бы скорее всего пошел на более решительные политические и экономические реформы. Но пока что вопрос о том, быть или не быть Горбачеву у власти, решал не народ, а опорные столпы этой власти: партийная номенклатура, армия и КГБ. Вступить с ними в открытую конфронтацию значило бы для Горбачева немедленно лишиться своей, от них же полученной власти.
Но если бы даже все зависело от него одного, Горбачев все равно не решился бы предоставить народу самому решать, кому именно должна принадлежать власть в стране — ввиду удручающего экономического итога его пятилетнего правления и появления у народа нового вожака и героя, который был выдвинут временем, соответствовал народным вкусам и требованиям и политически рос им в ответ. В то время как Горбачев из революционера аппаратного типа постепенно превращался в консерватора, сдерживая революцию, которую сам же начал — или вынужден был начать, он все больше полагался на консервативный партийно-полицейский блок, чем на народную вольницу, которую боится: его реакция на первомайскую демонстрацию — прямое тому свидетельство. Однако и стать полностью безразличным к «гласу народа» он тоже уже не может. Вот почему Горбачев все менее удовлетворяет обе стороны — и народ и номенклатуру.
