Одевшись, я толкнул дверь – заперто. Не понял юмора… Толкнул посильнее – за дверью что-то мягко бухнуло об пол. Потом моим глазам предстал заспанный стрелец, видимо, во сне он подпирал дверь спиною.
– А-а-м-м… Доброго утречка, батюшка сыскной воевода!
– Ты что здесь делаешь?
– Вас от лиходеев сторожу, как Фома Силыч приказывали.
– Еремеев, что ли? – раздраженно буркнул я. – А почему спишь на посту?!
– Виноват, ваше благородие! Ненароком… и не заметил как, но всю ноченьку, аки филин, бдил!
– Ладно, свободен. Возвращайся к начальству и доложи, что все нормально. Да, встретишь Еремеева, передай ему, чтоб он порядки свои в отделении не устраивал. Я не младенец, нечего ко мне нянек приставлять.
Парень поклонился, забрал стоящий у лестницы бердыш и убежал. Я медленно спустился вниз. Голова гудит… На Фому неизвестно зачем собак спустил, он же как лучше хотел… Все наперекосяк! Яги в горнице не было. Стол пустой. Выглянув в сени, я убедился, что и Митька куда-то слинял с утра пораньше. Все против меня! Полез в печку, хотел достать углей, разогреть самовар, но зацепился штаниной за ухват. Сначала упал он, больно стукнув меня по пальцам руки, а потом заслонка, которую я, естественно, выронил. Грохоту! Я тихо взвыл и в полном отчаянии опустился на скамью.
– Никитушка! Сокол ты наш ясный, да что ж это с тобой деется? – Баба Яга неслышными шагами просеменила из своей половины и обняла меня, утешая, как ребенка. Я уткнулся носом в ее цветастую душегрейку, и мне стало так легко, так тепло, как бывает только в раннем детстве на руках у бабушки.
– Здорово, бабуленька! – донеслось из сеней. – А я вот с утра на рынок сбегал, яблочков спелых Никите Иванычу принес.
– Да не ори ты, неслух! Али не видишь, до чего враги нашего воеводу-батюшку довели? Измотался совсем человек, на себя не похож, а ты и рад спозаранку горло драть?!
– Прощения просим. – Митька на цыпочках подошел к нам, в скорбной позе стал рядом.
– Никита Иваныч, уж вы не переживайте, не берите близко к сердцу… Одолеем мы их, супостатов! Вы мне только пальцем ткните, который обидел, а уж я из него всю борзоту-то на раз повышибаю!
– В самом деле, занялся бы ты этим, Митенька. Участковый наш – человек хрупкий, умственной работой перегруженный, где ему за всем уследить. Я так думаю, пусть уж он нонче дома отсидится, а ты сам милицейскую службу справь. Проверь, где, чего, за порядком присмотри, чтоб знал народ: мы на посту. А там вечерком и доложишься.
– Рад стараться, – не веря такому счастью, тихо проскулил мой напарник. – Да я, да за такое служебное доверие…
– Стоп! Сбавь обороты, герой. – Я собрался и вырвался из добрых бабкиных рук. – Не хороните меня раньше времени. Да и в санаторий для инвалидов записываться рановато. Давайте-ка завтракать, ну и по ходу посоветуемся о наших делах.
Митька разочарованно сник. В его жалобном взоре еще отсвечивала вожделенная кокарда. Яга, наоборот, охая, бросилась к печке доставать горшок с гречневой кашей, топленое молоко и пироги с грибами. Я только сейчас обратил внимание, что длинный нос нашей старушки был забинтован тряпочкой и украшался маленьким бантиком сбоку. Видимо, ее «ранения» были не в пример серьезней моих. Несмотря на возможный комизм ситуации, смеха это не вызывало, даже наоборот, здоровое раздражение и желание всерьез разобраться с негодяями, так издевающимися над заслуженной пенсионеркой. Митьку с пирогом и миской каши отправили в сени. Сколько я ни боролся с этой старорежимной дискриминацией, Яга была неумолима. Конечно, основной темой разговора за столом являлся вчерашний взрыв.
– Ты как хошь, участковый, а только это немцы твои нас подорвали! Нет им моего доверия, не было и нет! Вот погоди, не спорь… Посол энтот, Кнут Плеткович…
– Гамсунович, – поправил я.
– А мне, знаешь ли, без разницы, – взвилась бабка, – что ж он, немчура поганая, мне нос портить будет, а я молчи?! Да я ему… он у меня… я ж до самого царя дойду, чтоб засвидетельствовать…
– Это все эмоции, к тому же абсолютно не подтвержденные реальными фактами. С чего вы вообще взяли, что Шпицрутенберг имеет к этому отношение?
