Загадка старого клоуна - страница 85

Таких шумных проводов Бориспольский аэропорт, наверно, давно не видел и не слышал.

— Тихо! Тихо1 Мы не услышим, как объявят посадку на наш самолёт! — время от времени кричала Лина Митрофановна. Она почему-то считала себя главной ответственной за проводы.

И вот, когда уже объявили таки посадку на самолёт Киев-Ереван и все начали торопливо обниматься, Сурен вдруг бросился ко мне, обнял за шею и горячо зашептал прямо в ухо:

— Степанян! Чтобы ты знал! Муха по-армянски — чанч! Понимаешь? Чанч! Только пока что — тс-сс!.. Никому!

Я раскрыл рот, но… и не смог, не успел ничего сказать. Сурен уже бежал к родителям, которые махали ему из очереди, что двигалась сквозь узкие двери на лётное поле.

— Что? Что он сказал тебе? — подбежали ко мне Спасокукоцкий, Кукуевицкий и Галушкинский.

— Ничего… особенного… Сказал, что я хороший парень и вы должны хорошо ко мне относится. Вот!

— Хи-хи! — засмеялся Глалушкинский. Спасокукоцкий и Кукуевицкий засмеялись тоже. Но добродушно, незлобиво. Время издевательств надо мной прошло навсегда.

В голове моей неразбериха, хаос.

Разные, совсем противоположные мысли и чувства громоздятся, лезут друг на друга и путаются.

Я еще не могу опомниться от радостного потрясения на киностудии, когда мой шестой «Б», наконец, признал меня, принял в свой дружный коллектив и из затравленного Мухи я стал чуть ли не героем, которому все аплодируют и кричат «Молодец!».

Но всё-таки — нет! Герой не я. Герой всё-таки — Сурен! Сурен! Суренчик! Это же надо! Такое выдумать: будто бы Сурен по-армянски — муха. И только для того выдумать, чтобы мальчишки перестали меня дразнить. А смог бы я так сделать? Наверно, просто не додумался бы. А почему? Потому что много думаю о себе, думаю только о себе, о своих переживаниях. Но ведь всё это время, все эти почти два месяца я думал лишь о том, как бы утвердиться мне в новом классе, как победить мальчишек, которые издевались надо мной, как бы утереть им нос. А иногда разве не подумывал я даже о том, чтобы отомстить им? Подумывал. Ой, подумывал! Что только я им в мыслях не желал, даже стыдно вспоминать.

И, честно признаюсь, как хотелось мне раскрыть секрет этого зелья-веселья, смех-травы — для себя. Только для себя! Чтобы смеяться им всем в лицо, чтобы никакое из издевательство не могло меня выбить из колеи, чтобы наоборот, я над ними мог сколько угодно издеваться и смеяться.

И снова передо мной возникает образ Чака, удивительного дедушки Чака, старого клоуна. И сердце моё щемит и сжимается. Он так попрощался со мной три дня назад, как прощаются навсегда, значит, я его больше не увижу? Не услышу его хрипловатого голоса, не загляну в его голубые глаза, чтобы прочитать в них тайну (без которой, как он говорит, не может жить человек)? Никогда не отправлюсь с ним в прошлое в поисках смех-травы? Мне почему-то неприятно даже думать теперь про эту смех-траву, но… И снова телефон зазвонил так неожиданно, что я вздрогнул. — Стёпа?

— Ой! Это вы?! А я только что о вас думал! Серьезно! Честное слово!..

— А я о тебе. Вот видишь, как у нас синхронно вышло, видишь… — голос Чака был такой приветливый, словно мы расстались с ним не три дня назад, а по крайней мере три месяца. — А как ваше здоровье?

— Да ничего… Скриплю еще, как старый вяз. Вот звоню тебе из автомата. Я тут в парке Примакова гуляя, над Днепром. Недалеко от тебя. Если не очень занят и есть желание, приходи, вместе погуляем немного. — Сейчас! Сейчас приду! Вы где там будете? — Возле памятника Примакову, на лавочке. Ну, до встречи! — Ага!

Это было что-то буквально фантастическое. Я думал о нём, горевал, что больше его не увижу, и вдруг он позвонил.

Можно было проехать две остановки на троллейбусе, но мне показалось, что на троллейбусе будет дольше, — пока его дождешься, а потом он еще останавливается на остановке, да и идет на этом участке маршрута медленно.

Я побежал. Я вообще люблю бегать. Я быстрый. «Словно скипидаром намазанный», — говорит дед Гриша.