Меня отбросило назад, я упал головой в открытый камин. Оглушительный гром четыреста десятого, раздавшийся в крошечной комнате, звенел в ушах.
Я молился Богу, ощупывая вмятину на груди. Невыносимая боль сломанных ребер подсказывала, что я все еще жив. Патрон дробовика пробил кожаную куртку и футболку, но только не кевларовый жилет. Господи, помоги мне!
– Стреляй лучше в голову, – сказал Монк. – А мне пора домой.
– Да, – отозвался Лен. – Возвращайся к родным, ты все сделал. Спасибо, дружище. Спасибо.
Я попробовал сесть, но боль в теле приковала меня к месту. Я не мог шевельнуться. Господи Иисусе…
Я понял, что лежу на обломках стула, на котором сидел. Жуков крепко поцеловал сержанта в губы, и Том вышел, не обернувшись. Старик прошаркал в спальню, вернулся с коробкой. Переломил дробовик, аккуратно вставил трехдюймовый красный патрон и со щелчком закрыл оружие.
О боже… Господи Иисусе…
Жуков подошел и нацелил дробовик мне прямо в лицо.
Господи…
– Нет!
В дверях стояла Эди Рен. Жуков развернулся и навел на нее дуло.
– Не надо, – сказала девушка. – Чего вы хотите? Давайте поговорим! Пожалуйста, сэр!
Он вгляделся в ее лицо, а потом – будто в ответ на просьбу – поставил дробовик на пол, присел и уперся в дуло подбородком.
Эди вскрикнула, я услышал грохот выстрела и провалился во тьму.
Мы ехали обратно в город.
За рулем моего «БМВ» сидела Уайтстоун, рядом с ней – инспектор Гейн, а на заднем сиденье – мы с Эди. Под колесами шуршал асфальт, я клевал носом. Думал, хоть немного посплю, но всякий раз, стоило задремать, раскаленная боль толкала меня в сломанные ребра.
– После Афганистана сержант не вернулся домой, – рассказывала Уайтстоун, глядя на дорогу. – В Гильменде он получил крест «За выдающуюся храбрость» и ожоги третьей степени. Несколько месяцев провел в отделении интенсивной терапии, потом отправился на реабилитацию в Баррингтон-Корт – лечился, делал физические упражнения, посещал психоаналитика. Обычные процедуры для ветерана с такими ранениями. Монк так и остался там. Когда поправился, начал помогать персоналу, а те были рады еще одной паре рук. Никто не знает, что его на это сподвигло, однако накануне выписки Том надел парадную форму и сфотографировался в маленькой студии на главной улице Поттерс-Филда. Фотографию он послал своей невесте.
Уайтстоун помолчала. Я вспомнил обезображенное лицо, представил, как девушка видит портрет жениха. Мимо по-прежнему скользила дорога, освещенная лишь высокой зимней луной.
– Неизвестно, писала она ему или нет. Монк никогда об этом не говорил. Может, она сообщила, что все кончено. Или промолчала, и тогда он сам понял. Кто знает? Главное, из Баррингтона сержант не уехал. Работал неофициально, без зарплаты. Помогал другим ветеранам, делал с ними упражнения на школьном поле Поттерс-Филда.
– И там встретил другого старого солдата, – вставил я. – Лена Жукова. Так началась их крепкая дружба.
– Я понимаю, Жуков хотел отомстить за внучку, – сказала Эди Рен. – И понимаю, почему Том решил ему помочь. Но чего хотел Монк? Прикончить злобных ублюдков – или просто кого-нибудь?
Уайтстоун посмотрела на меня в зеркало заднего вида. Я не находил ответа. Знал только, что Монка научили убивать, и в конце концов лишь эти навыки у него и остались. Даже когда государство решило, что ему пора остановиться, он больше ничего не мог предложить.
– Эди, – произнесла Уайтстоун. – Есть вещи, которые навсегда останутся тайной.
За милю было видно, как голубые сирены наших машин режут ночь, освещая футуристические здания Олимпийского парка.
– Сейчас Монк там, куда идут, когда пойти больше некуда, – сказала Уайтстоун. – Он наконец вернулся домой.
В тени многоквартирного дома стояла дюжина бронированных микроавтобусов. Дом был современным, но выглядел заброшенной развалиной. В наши дни такие постройки сносят с лица земли, или же они одиноко торчат посреди новых зданий, сулящих благополучную жизнь в новом Ист-Энде. В рабочие кварталы переселяется все больше людей с достатком, и места, подобные этому, становятся пустынными, точно поверхность Луны.
