— Чего пригорюнился, девка красная. По дому затосковал?
— Ага, мамку вспомнил. Как она там без нас?
— Мужицкое дело такое. Сами выбрали себе такое служение — строить. А сидеть у мамки под боком — науки никакой. А еще говоришь, строительное дело хочешь постигнуть.
— Это я так, тятя. Вспомнилось. Да без Андрюхи скучаю.
— Без Клёпки что ль?
— Ага.
— Ну, он при бочках. Батька при бочках, дед при бочках, и у Андрюхи доля такая.
— Стройка — важнее. Правда, тятя?
— Не гордись. У Бога все важно. Если по совести работать. Куда без бочки да без кадушки, да без ведра? Срубишь избу и что? Воды куда налить? Опять-таки: квашню[4] поставить, огурцы засолить да капусту? Мед налить? Эх, Федька! Мал ещё.
— Не мал.
— Как же не мал? Говоришь такое. Не зришь в корень. По верхам, как муха. Мал. — Отец потрепал Федькины вихры.
Федька вытер кулаком завлажневшие от обиды глаза. По дороге шли обозы, груженные всяким добром, скакали всадники, шли пешие к воротам красной стены Кремля.
— Красота то, какая, тятя! Москва-то, Москва! Каким тыном[5] огорожена!
— Тын, говоришь? — Савелий рассмеялся. — Всем тынам тын. Стена это, Федька, крепостная. Защита града сего! Видишь, башни! Укрепления. Ворог просто так не войдет.
— Вот бы научиться такое строить! Это тебе не изба бревенчатая! Целая наука!
— Научишься с Божьей помощью. Какие твои годы?
— А камни где они берут?
— И камни, и известь в обозах в Москву везут. Камня вокруг много. Добывают люди, трудом своим тяжким. Эхма! — стегнул лошадку, чтоб бежала резвее.
— А известь? Что такое?
— Известь специально в печах готовят, обжигают, для крепления камня.
— Как кашу? Чудно! — засмеялся.
— Как кашу? Ну, ты, Федюха, сравнил. Оголодал, верно?
— Есть маненько.
— Потерпи, скоро будем на месте. Вот и башня въезжая.
С нависших стрельниц[6] капала вода. Капля попала Федьке за воротник, он вскочил, побежал рядом с санями, закричал во всю мощь:
— О-го-го! Здравствуй, Москва! Встречай! Приехали! Федька я!
От Федькиного крика зазвенели прозрачные сосульки, встрепенулась стая галок и ворон, захлопала угольно-чёрными крыльями и взлетела, оглушительно каркая:
— Кто таков?
Дорогу пересек воротный сторож — бравый молодец в черной однорядке[7] с блестящими пуговицами.
— Чего орёшь? Всех ворон распугал!
— Неча им сидеть тут! Черномазые охальницы[8]! Федька едет! Пусть знают!
— Что за богатырь такой? Не слышал.
— Федька! Конь! Градостроитель!
— Эка, загнул! Конь! Градостроитель! Жеребчик неразумный.
Савелий слез с саней, радуясь весеннему солнцу, мальцу своему боевитому, распоясался и распахнул овчинную шубу — любо!
— Кто такие?
Достал берестяную грамотку из шапки, протянул:
— Савелий Петров, тверской мастер. Едем по приказу царя, строить Опричный двор.
Сторож уважительно поклонился:
— Проезжайте.
Москва поразила многолюдьем: ремесленники и купцы, боярышни, в крытых алым сукном меховых душегрейках[9], в цветных сапожках, мальчишки, серыми воробьями шныряющие под ногами. Вдруг все стихло. На черных конях мимо пронеслись всадники с собачьими головами и метлами, притороченными к седлу. Взмах кнута, щелчок — и Федькина шапка покатилась в лужу. Федька вскинулся вслед за обидчиком, чуть не схватился за развевающийся конский хвост, но крепкая отцовская рука опрокинула его навзничь в сани.
— Ты что? Тятя? — вспыхнул, сжал кулаки.
— Ништо! Хочешь, чтобы голова след за шапкой?
— Как?
— Так! Как кочан капусты!
— Разве можно? Человека? За что?
— Было бы за что, не лежал бы тут, как кутёнок[10] неразумный. Опричники[11] это, Федька.
— Опричники? Это мы для них — хоромы?
— Для них. Строителю все равно, что строить. Лишь бы без дела ни сидеть.
— Как же все равно, тятя! Давеча храм строили — душа пела. А теперь? Собачьи бошки повесили, метёлки. А им хоромы? Пошто?
— Метёлка, чтобы врагов вымести или погрызть, как собаки. Время тяжкое. Измены много. А ты не думай, не твоего ума дела. Мал еще.
— Хочу храм построить или стену такую.
— Храм, Федька, любо! Да разве нас спросят? Царя — батюшку не ослушаешься! А душа, Федька? Завяжи узлом и молчи. Иначе бит будешь батогами[12]…
Полозья саней постукивали по тесовой
