«Красиво звучит, черт возьми!» — чисто механически отметил изысканность собственного сравнения скорый на ногу Александр Борисович, попутно обидев Господа упоминанием его врага, и достиг сквера прежде, чем машина исчезла в какой-то улице, мигнув на прощание красными огоньками. Дальнейшее ориентирование пошло уже с помощью близких голосов.
— Кто? — раздалось в полной темноте.
— Приезжий… — скорбным тоном ответил Турецкий. — С вокзала.
— Не местный? — повторил тот же голос.
— Не-а, издалека. К дальним родным… А теперь вот и не знаю…
— Не знаить он! — хохотнул другой голос, помоложе. — Тут собственного… — голос восторженно матюкнулся, — не видать! Да ишшо кабы на ошшуп не ошибиться! А ему, вишь ты, родню дальнюю подавай! Адрес-то хоть знаишь?
— Гвардейская вроде… надо посмотреть, не видно ж ничего.
— А хрена ему таперя адрес? — вступил третий голос, скрипучий, как у заядлого курильщика. — Да ты не стой, казачок, сидай, местов тута много ишшо есть.
Турецкий услышал какое-то шевеление, потом его что-то толкнуло в бок, и он почувствовал чужую руку. Та потянула его за полу куртки.
— Сидай, сидай, у в ног правды нет. А куковать нам тута ажно до солнышка… Выпить чего нет с собой?
— Увы, не подумал… Не успел.
— Дак вота и мы — тожа… И чево оно? Эй, можа, кто знаить али слыхал, нет?
— Черт их всех знает, — буркнул кто-то, сидевший напротив. — Хорошо, хоть тёпло нынче…
Вот в таких фразах ни о чем и все — об одном медленно текло время. Александра Борисовича никто не тревожил, не донимал вопросами. Да и разговора, собственно, тоже не было, так, проскальзывали отдельные фразы. И он, отвалившись к спинке скамейки, задремал, словно его нарочно убаюкивала мягкая южная речь. И не украинская, и точно не чисто русская, а нечто среднее…
Когда он, будто от толчка, пробудился, ничего не изменилось, только небо едва заметно посерело слева, где совсем темными были еще горы. Но и это слабое свечение позволило ему разглядеть наконец силуэты сидящих справа и слева от него людей.
А еще он почувствовал наконец запах. Сперва подумал, что это от него исходит — не выветрился вагонный, застоявшийся и прокисший плацкартный дух, но быстро понял, что находится, по всей видимости, в самом центре весьма специфической публики, типичной для всех больших и малых городов на Руси великой, главным образом, конечно, крупных. Да если бы он в настоящий момент посмотрел на себя самого, то вряд ли бы нашел разительное отличие. Разве что в интеллектуальном смысле. Хотя и тут — как еще сказать…
БОМЖ — прежняя аббревиатура (человек без определенного места жительства), окончательно превратившаяся в девяностые годы прошлого и начала нынешнего столетий в нарицательное, расхожее понятие, определяющее качество жизни огромного количества российского населения. Обидно? Оскорбительно? В прошлом веке — презрительная кличка, достаточно, кстати, редкая. А ныне? Обычное дело… Вот и сам Турецкий нынче по статусу — тот же бомж: ни денег, ни документов. Смешно?.. Да, знали бы они, кто на самом деле сидит рядом с ними на садовой лавке, вот это было бы смешно! Впрочем, у каждого из них тоже было свое прошлое, так что еще неизвестно, кого жизнь ломала круче…
Но на Турецкого никто не обращал внимания. А между тем понемногу светлело над горами. Стали проглядываться и лица — обыкновенные, правда небритые, некоторые — испитые, а вот у того, кто сидел напротив, оно было «благородное», как заметил бы дореволюционный беллетрист. И одежда у него была хоть и потертая, но более свежая, нежели у соседей Александра Борисовича. И казалось, будто этот шестидесятилетний на вид, седой мужчина в застиранной ковбойке, накинув джинсовую куртку, вышел прогуляться с тросточкой в руке да заблудился в ночи, словно и Александр Борисович, временно потеряв ориентацию. Но взойдет солнце, и он поднимется, вежливо поклонится всем и отправится домой, к чашке утреннего кофе…
Вот подумал, и сразу заныло в животе — так кофе захотелось, даже запах его, прилетевший неизвестно откуда, вдруг затопил все вокруг, перешибив кислую вонь соседей. Турецкий, понимая, что от этого мужчины он может получить больше информации, нежели от бомжей, извинился, как бы благодаря соседей за ночное гостеприимство, и пересел на противоположную скамейку, будто бы машинально, в задумчивости, прикрыв левую щеку рукой.
