По зеленым весенним травам пошел бы я на родную сторону. Но в клетях, как в клетках, опускаемся мы в глубокую шахту. Шахтерская лампочка — вот и весь свет, подземелье — вот и все здешнее раздолье. Угольная пыль погребает молодость, погребает, ани! От жажды по родимой стороне пью снеговую воду: может, с наших полей набежала она сюда.
Все дальше, дальше ухожу, а счастья нет как нет. Но не верь, ах, родная ани, что стал я, теперь бродяжкой, зимогором! А ежели и стал, то жизнь зимогорова не распоследнее дело. Зимогор чистит снег в заулках после буранов: значит, есть у него поесть-попить. Зимогор, видит бог, не унывает на торжищах, где нет ему удачи. Одно только горе у него: нет табака на единственную закрутку. Э-э, ани, зимогор весел, он что твой барин сидит в трактире и, ежели захочет, купит целую четвертинку. О, теперь он богат! Он садится в поезд и едет к себе домой, а если не хватит денег до конца пути, он продаст рубаху. А и конь есть у зимогора — отглаженный мозолистой ладонью посох… Ани, ты жива еще, ты слышишь?
Много этих песен знал Габдулла прежде, слышал теперь, едучи по осенним полям в казанскую сторону. И думал: мир так грозен и несправедлив, что можно поверить в эту его неизменность.
Но было во всем этом и что-то утешительное. Бедных, полуголодных, казалось бы, навсегда разъединенных друг от друга, оторванных от родной земли людей что-то ведь сохраняло как целое, что-то ведь было их общей судьбой. И это ч т о - т о было сильней, убедительней, чем вера в одного бога, оно не давало им погибнуть, исчезнуть и, в конце концов, не давало твоей мысли остановиться на безутешном.
Этих людей нельзя было назвать совсем обездоленными, потому что они помнили о своей земле и жили, воздавая друг другу за хлеб и доброе слово, доброе дело. И эти люди выражали свое правило жизни в словах: «И умирая, не бросай свой хлеб. И не оставляй поля, не засеменив его злаком». Есть одна справедливость и одна надежда в действие жизни. Поверим — это достойный бог!
Много этих песен знал прежде, услышал одну такую в дороге, когда возвращался с прииска своего Закир Рамеев, оренбургский золотопромышленник, в мире же литературном — Дердменд — опечаленный.
Жалковский, управляющий прииском в Каеннаре, каждую осень зазывал его поохотиться, звал и нынче.
Тарантас о двух лошадках, груженный снаряжением и припасами, Рамеев отправил рано — солнце едва только всходило. А часом позже поскакал и сам между тихими домами, еще вольней — по краю базарной площади, которую подметал худой косматый оборванец; оставил позади больницу, пожарную каланчу, большое каменное здание паровой мельницы и мчался теперь по выгону, на котором, выставив недвижные крылья, дремали ветряные мельницы — пять или шесть их было.
«Прекрасны отрок и отроковица — весна и утренний ветерок!»
Возбуждался он, пьяно молодел и горько вспоминал вёсны, утехи молодости и прежнюю силу, проносясь теперь над скошенными полями, желтыми, иглисто блестящими росяным свежим блеском. Колки молодых березняков и узкие заросли ив и орешников по ручьям и ложкам оставались в стороне, оставались жнивья, сменяясь скошенными лугами, и вот уже прямо в глаза серебряно светила ковыльная утренняя степь…
Проскакав сколом верст, наверное, десять, Рамеев сдержал взмыленного коня и поехал шагом. Восторг и напряжение скачки, возбуждение, пережитое полной душой, слегка утомили его, и, охладевшим взором глянув на себя со стороны, Рамеев усмехнулся. В эту осень ему должно было исполниться тридцать восемь лет. Последние три или четыре года он вел все больше сидячую жизнь, то дома в кабинете, то в комнатах редакции, мало интересуясь своими приисками. Девять их было, и вот на один из них, прииск Каеннар в Орском уезде, ехал Рамеев поохотиться на джейранов.
…Уже ехал он редким лесом и не замечал, как тянет конь в сторону, угадывая там речку. Скоро между березами завиднелась и речка, но, не доезжая до нее, Рамеев увидел шурф, у края которого копошился мужик в широкой робе из армячины. На дне шурфа парнишка лет четырнадцати подгребал в бадью породу, отец воротом эту бадью подымал наверх и высыпал породу в тележку-грабарку.
