Однажды он увидел въяве и побежал к ней через дорогу.
— Нафисэ!..
Она отпрянула к забору, прикрываясь… Он только сейчас заметил, что на плечах у нее чапан, и вот краем чапана она прикрывала лицо, испуганно и угрюмо глядя себе под ноги, и говорила тоже угрюмо, заученно:
— Оставьте, уйдите… как не стыдно!
Он засмеялся и потянул за край чапана; она дернула чапан к себе.
— Да ведь это я, Нафисэ. Я не хочу тебя похитить.
Она молчала, накидка упала с ее плеча, но девушка держала накидку за воротник цепкой рукой.
— Я никого не боюсь, — сказала наконец, кусая губы, — я не боюсь, но зачем вы… как не стыдно. — Последние слова опять сказались машинально, заученно, она и сама, наверное, не заметила.
— Да ведь я… — пробормотал он растерянно, но девушка убежала.
Назавтра опять:
— Ну зачем вы шутите? Ведь это стыдно.
— А я собирался к вам, — солгал он, чтобы не говорить прямо, что хочет ее проводить. — Вот и пойдем вместе.
— Ну ладно, — согласилась она. — Вы могли бы и провожать меня… если вам охота, но ведь о н и не поверят, что вы мой брат. Да вас и знают многие.
— Кто — о н и? — спросил он, уже догадываясь.
— А-а, базарники! Они видят, что я выхожу от мадам, ну и смеются, и кричат всякие слова. Как не стыдно!
Когда шли уже между рядами глинобитных домиков, она сняла чапан и положила его в полотняную свою сумку. Сняла и платок, скомкала в руке.
— Жарко. А вы к отцу? Он ведь на работе.
Габдулла пробыл у них в доме до вечера, тихонько, молча сидел на лавке и смотрел, мягко завораживаясь ее тонким удлиненным лицом, плечиками, тонкими запястьями, обвитыми дешевыми браслетами. Девушка и не замечала его, делая свои домашние дела, изредка переговариваясь с матерью. Она не обращала внимания и на суету ребятишек. Иногда только возьмет которого из малышей, и тот сразу примолкнет на руках у нее, а Нафисэ сидят с ним, как мать, как родительница, несмотря на юную свою хрупкость, — покой материнства иные девочки усваивают как наследственные черты внешности или характера. А может быть, это есть у всех девочек…
Тетушка Сарби любила свою приемную дочку, даже отдала к мадам учиться тонкому ремеслу вышивания. Но если бы тетушке сказали, что девочку надо бы учить, например, торговать в магазине, или играть на скрипке, или отдать в школу, она бы очень удивилась. «Зачем? — спросила бы она. — Я совсем не против, чтобы моя дочь была счастливой, знала кое-что в жизни, но, скажите, зачем все это женщине? Разве без этого она будет хуже рожать? Или хуже готовить еду детям и их отцу? Или стирать, доить корову, ходить за курами? И разве за нее, ученую, жених дал бы больший мекер? Нет? Так о чем же тогда говорить?»
Вот пришел дядя Юнус, девушка дала ему чистую рубаху и штаны, вехотку с мылом, полотенце. Габдулла увязался с ним на речку и по пути рассказал, как забавно встретились они с Нафисэ. Дядя Юнус озабоченно покачал головой.
— Да, беда с ней. К мадам ей стыдно ходить законопаченной, а пойдет в одном платье да с открытым лицом… ну, дразнят, а то и побить грозят. Хоть забирай ее от мадам!
— Да что вы! Пусть она ходит как ей хочется. Я вон тоже ношу пояс и картуз с козырьком. И мне ведь грозили, да я плевал на них.
— Ты ее с собой не равняй, она девка. Постой, а ты… ничего такого ей не говорил?
— Нет.
— И слава богу!
Два дня Габдулла не выходил ей навстречу, а на третий не утерпел и ждал ее в конце базарной площади.
— Я же говорила, не надо меня встречать. — Но была она веселая и помахивала сумкой. — Ну… можете пригласить меня на посиделки. Я приду, валлахи!
— Не люблю я эти посиделки.
— Почему? — искренне удивилась она.
— Не люблю… за притворство.
Она помолчала, о чем-то будто соображая.
— Пожалуйста, не встречайте меня больше, — сказала она. — Лучше приходите к нам почаще, ладно?
— Ладно, — сказал он, останавливаясь.
Она побежала.
Несколько дней он ходил по жарким пыльным улицам как в тумане и не знал, что ему делать с его тоской. Однажды он увидел в горячем мареве летящую лебедуху. Скосив подбитое крыло, летела она, и тонкая шея птицы беззащитно белела в черной пыли, Несущейся за нею. Он раскинул руки и прижал лебедуху к своей груди. «За мной гонится злой див, — сказала птица, — но теперь я не боюсь». И превратилась в реку, а его обратила в рыбака на лодке. Див подскакал к речке и стал ее пить. Он пил, пил с жадностью и злобой, и река на глазах мелела, и лодка скребнула днищем о гальку. Но и силы дива иссякли, он отполз в ракитовые кусты и испустил дух. Лебедуха обратила его опять в юношу, а сама потекла, потекла рекой. Но ведь и она должна была стать прелестной девушкой с нежным лицом, длинными ресницами и тонкими смуглыми запястьями, обвитыми браслетами? Она текла, текла рекой. Хоть бы тоску мою унесла в своих водах!
