Габдрахман не бил приказчиков, но шутил с ними жестоко: наливал в деревянную чашу кислое молоко, бросал монету и приказывал Мухаметгалею: «Доставай! Харей, харей, говорю, лезь!» И парень, глупо улыбаясь, лез побледневшей физиономией в чашу, шарил губами по дну и вытаскивал монету.
Ах, как же любили о н и мерзкие забавы! Последние дни город потешал его любимец, точильщик Кутби. Он, говорили, трижды произнес «талак!» и отправил восвояси жену, которая была моложе его на сорок шесть лет. И ходил по улицам с нищенкой под руку.
— Вот ваша бабушка, миряне! — кричал Кутби. — У бабушки вашей обильное, щедрое лоно. Кланяйтесь лону вашей бабушки. — Из складок чапана он извлекал листок и протягивал прохожим: — Вот поглядите, я бабушку вашу снял на карточку.
Прохожие, глянув, отшатывались: снимок царицы Екатерины, вырванный из книжки.
За Кутби ходили толпами, от смеха сотрясались каменные особняки, от смеха умирали и воскресали десятки мещан; приказчики, забыв о торговле, бежали за точильщиком и смеялись, смеялись. Толпа едва не устроила погром газете, когда Ядринцев осмелился назвать ее любимца сумасшедшим.
Через неделю Кутби исчез из города бесследно. Город был в глубоком трауре. Жалобно выли на пустой базарной площади бродячие псы.
Утомленный, потерянный возвращался Габдулла в медресе и замыкался в худжре. Проклятый город, как в нем устаешь! Вспоминались стихи Юнуса Эмре, которые читал ему стамбульский студент:
Сей мир огромный предо мною как шумный город предстает,
А наша жизнь — базар, где всякий торгует и продает.
Жизнь в этом городе вначале вкусней и слаще всех страстей,
В конце почувствуешь: вкушал ты змеиный яд из года в год.
Засидевшись до поздней ночи, он выходил на двор подышать морозной свежестью. И видел в темном небе отблески далеких пожаров. По улицам скоком проносились отряды казаков. Во всей округе крестьяне рубили помещичьи леса, захватывали хлеб из амбаров, жгли усадьбы, мельницы и винокуренные заводы в волостях. Вспоминались рассказы перепуганных коммивояжеров: везде на дорогах — подводы, полные крестьян, едут с факелами, с криком и шумом, и громят все на пути своем…
Весь остаток зимы Габдулла провел в уединении. Занятия как-то особенно не задевали ни ума, ни чувства, урывочные встречи с Камилем происходили только на переменах, да и вел он уроки лишь изредка, все ездил куда-то, ходил по инстанциям. Но вот однажды, на исходе апрельского шумливо сверкающего дня, он вбежал в общежитие, стремительно раздернул занавеси в худжре и бросился к Габдулле:
— У нас будет своя газета… и, может быть, журнал. Я счастлив! А ты? Идем же, идем, будем шататься всю ночь… Я приготовил списки будущих сотрудников, ты первый.
И бродили до полуночи в апрельской, снежной еще свежести и говорили обо всем, что так чудесно переменило бы их жизнь с появлением настоящей печатной газеты. Камиль весь минувший год безуспешно ходил по учреждениям и в конце концов направил прошение в столицу. Отказ. В начале тысяча девятьсот пятого года он опять написал в Петербург. Близкие Камиля считали его затею рискованной, даже опасной: высокие чиновники могли и в нем усмотреть смутьяна. Но вот на днях пришел ответ, который опять же можно было бы посчитать завуалированным отказом. Камиль же чувствовал: на этот раз дело может выгореть, ибо в ответе указывалось, что для такого предприятия, как издание газеты, нужны определенные гарантии: состоятельность владельца, материальная база. Ежели все это будет в наличии, можно вернуться к вопросу еще раз. Он пошел к Ядринцеву посоветоваться. И тот вдруг сказал:
— Да купите вы «Уралец» вместе с типографией и владейте на доброе здоровье!
— А что, продаст ли хозяин?
— С руками, с ногами. Он бы и меня заодно продал, да я плюю на него и уезжаю. Соскребать с себя местечковую коросту. Да что же вы молчите? Благодарите за совет, да идемте выпьем за мой отъезд в столицу!
Распив с Ядринцевым бутылку шампанского, наслушавшись его меланхолических речей, Камиль и поспешил к Габдулле.
Значит, дело за приобретением типографии. Но денег у Камиля нет. Почти нет. Мириться с препятствием теперь?.. Деньги он возьмет у отца, пойдет к родичам, обратит в деньги приданое жены. Наконец одолжит у друзей. Да вот не льнут теперь к нему друзья: один укатил в отцовское имение пережидать там неспокойные события, другой делает карьеру на коммерческом поприще, а этот, черт подери, революционер Шарифов водит за собой тупорылого своего пациента, который почему-то решил не пить вина, единственное, в чем он понимает толк…
