Ладно, думал он ожесточенно, пусть купчики торгуют, пусть станут заводчиками, не будем их трогать, раз такая растреклятая жизнь! Пусть торжествует индустриализм! Но он даст интеллигентов. Они уже есть, уже вступают в борьбу, в бескровную борьбу — против старозаветных правил, за новые методы преподавания, за то, чтобы татарские юноши изучали географию, психологию, философию, физику. Он тоже интеллигент, врач, у него хватит знаний, чтобы бороться с болезнями, внушить людям мысль о нравственном долге перед обществом, перед нацией. Вот только надо подать в отставку, уехать в деревню — и за дело! Ведь повсеместное жульничество, пьянство, проституция не исчезнут оттого, что окочурится от бомбы Ибн-Аминов или какой-нибудь другой заводчик. Исцеляй, учи добру — чего же более?
Слишком он был разгорячен своими планами, чтобы ждать отставки, устройства больницы. И по какому-то неясному даже для себя побуждению взялся лечить беспробудного пьяницу, сынка Муртазы Губайдуллина. Его познания по этой части были, честно говоря, дивертисмент из лекарского его опыта, восточных волшебств и европейского месмеризма. Начал он с проповеди: «Отчего нам-то хмелеть? Какие успехи, какие победы могут нас опьянить? Слишком ли мы сыты? Счастливы ли?» — и купеческий сынок боязливо бормотал: «Истинно так, вы правы. Бог нас покарал, предал собакам, вы правы…» Пациента он держал в доме у себя, поил лимонным соком, водил гулять, заставляя вдыхать каждым фибром колючий морозный воздух, по вечерам укладывал спать, обложив ему голову венком из сухих трав, которые будто бы оттягивали алкогольные пары из мозга.
Над доктором смеялись.
Что ему делать? Какую избрать стезю? Что он знает, Габдулла, что видит впереди? Целые ночи он просиживает над книгами и познает противоборство философов, историков, гениев пера, но сам он молчит, не ведая, кому из мудрецов отдать предпочтение, кому сказать: «Да, я исповедую то же!» Он знает действительность, но понимает ли он сущность этой жизни? Он презирал себя, мучился осуждением собственного несовершенства.
При таком отношении к себе даже малые удачи других выглядели успехом, достижением проницательного ума, больших знаний, но, что самое главное, высоких нравственных качеств. Вот Саша Гладышев — с четырнадцати лет работает в типографии; Камиль старше Габдуллы всего на три года, но учился за границей, преподает в медресе, занят делами общественного значения; Минлебай, которому, в сущности, нет дороги в артисты, верит в свое предназначение и хочет оставить медресе; а Хикмат, а Ицхак Моргулис! Ицхак, на удивление, женился, как только ему исполнилось восемнадцать. В этом его шаге Габдулле виделась завидная цельность натуры: ведь еще мальчиком он принял к сердцу тоску и жалость матери к неприкаянным своим сыновьям. И поклялся, что женится, достигнув совершеннолетия.
А ему остается, пожалуй, одно: стать священником, получить приход, открыть школу и учить крестьянских детей. Учить? Но сам он пропускает молитвы, не постится, словом, грешит на каждом шагу. Его считают гордецом. Будто бы он презирает других. Не знают они, что больше всего он презирает себя. Но правда и то, что ни женитьбу, ни работу Хикмата или Саши Гладышева, ни даже заботы Камиля применительно к себе он не считает чем-то особенным или необходимым. Может быть, поэтому его считают гордецом?
Что он знает, что видит впереди?
Ребенком он остался один в целом мире, и крестьянин, привезший его на базар, прокричал: «Кто возьмет сироту на воспитание?» И тут же отозвался человек. Но если теперь: «Кто возьмет меня в большой мир и свяжет со всеми его знаниями, и законами, и понятиями о красоте и целесообразности?» — найдется ли кто-нибудь? Не иметь связей с огромным этим миром, не знать его мудрецов и поэтов, богословов и ниспровергателей богов — значит, сиротствовать и дальше.
Надо менять свою жизнь, думал он. Но как, с чего начинать? С кем? Могут ли быть для него примером Шарифов или Хикмат, которые не побоялись сильных перемен в собственной судьбе?
Хикмат работал в бакалейной лавке у коротышки Шапи. Коротышка был небогат, но сумел втиснуться лавочкой своей меж двухэтажных домов на Большой Михайловской. Со временем он воздвигнет каменно-деревянный особняк, в точности повторяющий соседние построения. А пока жилая часть домика и рабочая разделялись тесным, узким, без окон, тамбуром, через который сквозняки проносили вихри запахов — сушеных фруктов, рыбы, колбас, конфет. Стояла здесь узкая лежанка из досок, но Хикмат редко там ночевал: он торговал книгами в близлежащих деревнях и слободах города.
