Вернувшись из леса, я вдруг обнаружил, что что-то изменилось. Не сама деревня, нет, она осталась прежней, — изменилось отношение людей ко мне. Как известно (я писал об этом), они здесь вообще отличаются мягкостью, уравновешенностью и обходительностью.
А в этот день, особенно после обеда, стали ну прямотаки шелковыми. Их внимание ко мне достигло, я бы сказал, космических пределов.
Начать с того, что меня буквально затащили к тетке Пелагее.
— Как капитан? Летает? — спросил я, переступая порог обители, которая отныне станет не просто обителью, а домом-музеем имени капитана Соколова.
— Летает… Все летает, — вздохнула Пелагея.
Фроси дома не было — она ушла на ферму доить коров. Зато гостей, кажется, прибавилось. В горнице, где некогда жил Шишкин, сидели представители райцентра и крайцентра. Когда нас знакомили, каждый из них назвал свою фамилию, но я не запомнил.
— Одну минуточку… — Фоторепортеры и кинооператоры втолкнули меня в середину представителей. Улыбку, улыбку… Так, хорошо! — И защелкали, затрещали аппаратами.
Кстати сказать, здешние киноаппараты издают противный треск. Я поначалу пугался, особенно когда снимали неожиданно, потом привык и перестал пугаться.
Только внутри всякий раз отчего-то холодело, как будто на меня наставляли не безобидные объективы, а настоящие пистолеты.
В горнице, на столе, придвинутом к простенку, стоял большой (примерно тридцать на пятьдесят) портрет капитана Соколова. Это был вылитый наш капитан Соколов, и форма на нем была вылитая наша, военная, со всеми значками, как полагается. Один из фотокорреспондентов — невысокого росточка, полный, но удивительно юркий — легонько взял меня под руку и попросил наклониться, как бы обнять портрет.
— Так… Одну секундочку… Снимаю! — шепотом проговорил он и, нацелив объектив, стал пятиться, пятиться, пока не уперся задом в стену.
Придя домой, я опять включил телевизор. На экране мелькнуло лицо Юрия Фокина — он только что закончил репортаж из центра дальней космической связи, — потом стали показывать какой-то завод, освоивший выпуск электрических автомобилей. Два аккумулятора способны питать машину в течение месяца.
Если учесть, что скорость электромобиль развивает до ста километров, то станет ясно, какие это сулит выгоды.
Я переключил на другую программу. Комната наполнилась приятной музыкой. Под эту музыку передавался художественный (думаю, что художественный) фильм на злободневную тему. Я не досмотрел до конца — время поджимало, — но понял, что она его любит, он тянется к другой а та, другая, не обращает на него никакого внимания. По здешним представлениям, это была настоящая трагедия в духе Шекспира. Во всяком случае, он так переживал, что в конце концов стал рвать на себе волосы и размазывать по щекам слезы.
Я переключил на третью программу, потом на четвертую и пятую… Америка принимала гостей из Африки… Рыбаки в море тралили рыбу… Под Москвой завершали уборку зерновых… Потом вдруг показали аэропорт, и я чуть не подпрыгнул на стуле. На фоне надписи «Внуково» стоял Эдька Свистун, здешний Эдька Свистун, отдохнувший и окрепший. Зная, что объектив телекамеры наведен именно на него, Эдька помахал рукой. Потом кто-то сунул ему под нос микрофон, похожий на грушу, и попросил сказать несколько слов.
Эдька подумал, подумал, собираясь с мыслями, и заговорил сбивчиво:
— Я волнуюсь, и это понятно… Все-таки это первый случай, когда мой земляк, капитан Соколов, полетел в космическое пространство… Первый случай!
— Но, надеюсь, не последний! — вставил словцо диктор.
— Как знать! — несколько игриво, явно в расчете на ответную зрительскую улыбку, сказал Эдька. Глянув куда-то поверх микрофона, он заволновался и добавил: — Извините, подрулил мой самолет. Пора на посадку.
— Ну, счастливого полета! — пожелал диктор.
Эдька подался вперед, прямо на объектив, и мне показалось, будто он шагнул из телевизора в комнату.
Я даже отпрянул и чуть не опрокинул кресло, в котором сидел, и стол, на который облокачивался.
На грохот прибежала тетка Соня.
— Что ты, Эдя? — спросила она испуганно.
— Так… Показалось…
— Что показалось?
