У моих собеседников за душой кое-что было, и их лица представляли интересный объект для наблюдения. Я старался не пропускать их взглядов, улыбок, сам отвечал соответствующими взглядами, улыбками, кивками, короче говоря, вел своего рода мимический разговор. Когда батя склонил голову в мою сторону и слегка растянул губы, я тоже склонил голову и растянул губы. А в ответ на ухмылку Андрея Фридриховича, вызванную, должно быть, воспоминаниями о далеком прошлом, так ухмыльнулся, что кресло подо мной не выдержало и заскрипело.
Лишь с Иваном Павлычем контакта не получалось.
Сидя поодаль от меня, у книжной полки, он все время сосредоточенно думал о чем-то. Его лицо, в общем не лишенное приятности, то заслонялось тучами, то озарялось светом нежданных мыслей, то вдруг принимало спокойно-блаженное выражение.
— Урожай как? Ничего? — вдруг спросил Иван Павлыч.
— На юге? Ничего. Как всегда центнеров по сорок с гектара возьмут. Пшеницы, разумеется.
Все трое посмотрели на меня несколько удивленно.
— Ну, не всюду, а на отдельных площадях, — стал изворачиваться я, но… лучше бы я этого не делал.
Все трое переглянулись и поджали губы. Я подумал, что дал маху. Да так оно и было на самом деле.
Оказалось, минимальные урожаи здесь семьдесят-восемьдесят центнеров с гектара. В некоторых местах (и, в частности, на Кубани) они доходят до ста и даже до ста двадцати центнеров с гектара.
А сорок центнеров — и говорить смешно. Случись такой урожай, люди начинают бить тревогу. Председателя, как нерадивого хозяина, отстраняют от должности и показывают по телевизору: вот, мол, смотрите, какой фрукт!..
Когда я понял, что дал маху, мне стало неловко за себя. Чтобы как-то разрядить обстановку, я решил сделать ход конем и разузнать кое-что такое, что, на мой взгляд, представляет интерес для нашей, земной науки.
«Эдя, лови момент», — подумал я, лихорадочно соображая, как лучше подступиться к Петру Свистуну.
— А как у вас? — сказал я, полагая, что этого достаточно для начала.
— А что у нас? — переспросил Иван Павлыч.
Я подумал, что он сейчас заведет речь об урожаях, начнет хвалиться, как это делают все председатели, и прервал его, можно сказать, на полуслове.
— Как там Катя? Что о ней слышно?
— Какая Катя? — завозился в кресле Петр Свистун.
— Да дочка Николая Николаевича, твоего друга…
— А-а, не знаю… Давненько ничего не получал от них. Никакой весточки.
— С мужем еще не развелась? — спросил я.
— С каким мужем?
— А разве Николай Николаич не купил…
— Кого?
— Да мужа, кого же еще… — неуверенно сказал я.
Все трое переглянулись.
— Мужа? Для Катьки? — Петр Свистун хлопнул себя по бедрам и весело рассмеялся.
Иван Павлыч и Андрей Фридрихович тоже хлопнули себя по бедрам и тоже рассмеялись — как-то глухо, но сильно, так, что занавески на окнах закачались.
— Ох, Эдя, Эдя!.. Как же так? — Петр Свистун перевел дух и принялся внушать мне всякие прописные истины.
Прежде всего он объяснил, что покупать мужей, как, впрочем, и жен, безнравственно. Покупали когдато, но с тех пор много воды утекло… Да и за что купишь? Деньги не в ходу, золото и бриллианты тоже ничего не стоят. Так, побрякушки… Ценятся ум, красота, талант, сила, но эти штуки (он так и сказал — эти штуки) никогда не служили разменной монетой.
— Выходит, Катя так и не вышла замуж?
— Какую Катю ты имеешь в виду? Если Екатерину Первую, то она была замужем не единожды, — сострил Андрей Фридрихович, подмигивая одним глазом.
Иван Павлыч буквально покатился со смеху.
Только Петр Свистун не принял шутки. Вытерев слезы, он спрятал платок обратно в задний кармашек и, потеребив голый подбородок, сказал:
— Почему не вышла? Вышла. И детей нарожала.
— Такая уродина?
— Кто уродина? Катя, дочка Николая Николаича? Откуда ты взял? Девушка как девушка. Нашелся человек, для которого она стала самой, самой, самой… Он помолчал, как бы раздумывая, и тише добавил: — Странно ты ведешь себя, Эдя! Просто непонятно как-то ведешь себя!
— Ему нельзя на курорты ездить, — вставил Андрей Фридрихович.
— Нельзя, нельзя, — согласился с ним Иван Павлыч.
Интересно, что бы вы сказали, если бы я открыл вам свою тайну? — подумал я. Ни за что бы не поверили. Ничего подобного история не знает, поэтому ничего подобного и не может быть. Не может, и баста.
