На этот раз к Сергиеву дню богомольцев собралось в обители еще более, чем в прошлые года. Одни шли постоять грудью за великую святыню русскую, другие — укрыться за могучими стенами, благо царь Василий Иоаннович догадлив был: укрепил ограду обители и высокие башни, прислал пушек и пищалей, наряду воинского и верных людей.
Еще не рассвело, но уже над высокими стенами монастырскими стоял громкий гул; не спалось богомольцам, да и спать-то негде было: за множеством пришлого народа не хватило ни странноприимных келий, ни монашеских. Старики, дети с матерями, больные и здоровые, лежали на голой земле под осенним дождем; слышался плач, раздавались стоны в предутренней тьме…
Не до сна было и монахам, немало забот было у отцов. Совсем не ложился на свое скудное иноческое ложе и архимандрит Иоасаф. Всю ночь молился он в своих покоях.
Бледный свет от теплющихся лампад озарял благообразное кроткое лицо старца; ничего похожего на страх или уныние не было на этом лице. Порою вставал он с колен, подходил к узкому окну, прислушивался к гулу толпы и шептал горячую молитву за этот люд православный, что вверился святой обители, отдался под защиту Сергия и Никона, святителей Троицких.
Закрадывались в многодумную голову архимандрита и иные мысли. Вспоминал он о своем друге и помощнике, келаре монастырском, Авраамии Палицыне. "Мудр и велеречив отец келарь; авось, постоит он за нашу обитель перед царем да боярами; авось, пришлют с Москвы еще подмогу, — размышлял отец Иоасаф. — Не покинут же нас на погибель. К тому же у отца келаря взята с собой и казна знатная, и хлеба он запас вдосталь на нашем подворье московском. Есть чем царю Василию услужить, есть за что и подмоги попросить. Одно худо: пишет отец Авраамии, что и сама белокаменная ненадежна. Ну да это пустое: Господь того не попустит. Скоро ль вздохнешь ты полегче, земля русская? Скоро ль изгоним мы врагов лютых?"
И снова погрузился архимандрит в молитву. Бледный свет наступающего дня уже проникал в окошко; все громче и громче становился гул народной толпы; изредка в этот гул врывался дальний, зловещий, звонкий рев вражеских труб.
Тихо отворилась дверь, и мягкими, неслышными шагами вошел в покои невысокий тучный монах, сотворив отцу Иоасафу уставный поклон.
— С чем пришел, отец казначей? — спросил архимандрит, вставая с колен.
— Худые вести, отец архимандрит! — жалобным, пугливым голосом ответил блюститель обительской казны, отец Иосиф Девочкин.
— Да будет воля Божия. Что стряслось?
— Да не знаю как и быть, просто голова кругом идет! Богомольцев-то, отец архимандрит, сколько в обитель набралось! Все келий заняты, все сараи, сенники и амбары… На земле вповалку лежат — ступить негде.
— Это, что ль, беда, отец казначей?
— Вестимо!.. Чем их поить-кормить будем? И к бою-то годных из них всего треть будет; а то все бабы да ребята, старые да убогие. С этакой силой не одолеть нам ляхов… Надо бы, отец архимандрит, усовестить их: пусть уходят из обители…
Грустная улыбка показалась на бескровных губах отца Иоасафа.
— Не властен я, отец казначей, порешить это дело без собора старцев обительских. Обожди, вон уж они собираются.
Один за одним входили в покои старцы в черных мантиях и клобуках. Были между ними подвижники древние с тяжкими веригами под иноческими одеждами, были и крепкие, сильные телом иноки, видавшие много на своем веку, поработавшие и на полях ратных мечом, послужившие и для дел государских мудростью. После трудного пути житейского ушли они от мира, но крепко печалились о родной земле и готовы были послужить ей личным опытом. Благословясь у отца-архимандрита, расселись старцы на высоких сидениях вокруг своего пастыря, печальные, молчаливые.
— Братия! — начал отец архимандрит. — Настала для обители година суровая… Обложила нас кругом рать ляшская, пришла пора постоять за веру, за царя и за землю родную. Отцы — помощники мои, споспешники мои — не оставьте меня, недостойного, советом да поддержкой вашей!
И, встав, отец Иоасаф в пояс поклонился братии.
— Допрежь всего, старцы, о богомольцах рассудить надо. Вот отец казначей говорит, что много лишнего народа набралось в стены обительские… Давать ли нам пристанище слабым, больным, женам, детям, старикам дряхлым?
