За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941 - страница 85
Ответ на вопрос, удалось ли в 1930‐е годы создать в СССР общество и культуру массового потребления, зависит от того, как исследователи их определяют. Те, кто за образец берет западную рыночную экономику с ее товарным изобилием, при котором покупатели имеют свободу и возможность выбора, считают, что в условиях советской экономики дефицита и ограничений в социальной политике эту задачу не удалось выполнить. Другие исследователи подвергают ревизии традиционную концепцию общества и культуры массового потребления, считая ее ограниченной. Они отказываются уподоблять общество массового потребления американской или западноевропейской рыночной модели на том основании, что такая модель, сводя все к приобретению товаров для формирования социальной идентичности, не принимает в расчет роль государства и его отношений с потребителями, влияющих на политику и экономику, потребительские нормы и практики[348].
Прощай, хлебная карточка, и… здравствуй!
В объяснении причин поворота во второй половине 1930‐х годов к вещизму и потребительским ценностям исследователи главное внимание уделяют социально-политическим факторам. По их мнению, это был ответ власти на запросы формировавшегося среднего класса[349]. Первые пятилетки были отмечены грандиозными темпами «восходящей» социальной мобильности, в результате которой миллионы молодых горожан и сельчан, воспользовавшись доступом к образованию и потребностью индустриализации в специалистах, повысили свой социальный статус. Инженеры, стахановцы, учителя, врачи, творческая и научная интеллигенция, не принадлежавшие к «старой» привилегированной партийной элите, требовали стабильности и благополучия, признания своих успехов и особого статуса, материальных наград и привилегий. Власть же нуждалась в их лояльности и участии в социалистическом строительстве. Обоюдная заинтересовнность стала основой, по терминологии Веры Данэм, «большой сделки», в результате которой власть в обмен на лояльность нарождавшегося советского среднего класса признала его запросы и ценности и пошла на углубление социальных различий в обществе. «Большая сделка», по мнению исследователей, была в определенной степени признанием того, что репрессии не являются исключительным способом контроля над обществом. Кроме того, переосмысление частной жизни как сферы потребления, удовольствия и отдыха означало «изгнание» общества из политики, которая признавалась прерогативой определенной узкой группы руководителей.
В своем анализе ситуации 1930‐х годов исследователи, однако, недооценивают социально-экономические причины изменения государственного курса. Именно на них и хотелось бы остановиться.
Затянувшаяся карточная система породила множество проблем. Скудный паек и ограниченность торговли, которые нивелировали различия в зарплате, а также дифференциация пайков, которая порождала «иерархию в бедности», создавали слабые материальные стимулы к труду. Кроме того, карточная система усугубляла дефицит госбюджета. Искусственно низкие пайковые цены, ограниченность торговой сети и контингентов на государственном снабжении вели к замораживанию товарооборота. В результате выплаченные населению в виде зарплаты деньги медленно возвращались в госбюджет. Дефицит госбюджета сдерживал рост вложений в промышленность, приводил к задержкам в выплате зарплаты, что способствовало росту социального недовольства. Одним из главных источников пополнения госбюджета в период карточной системы оставались денежные эмиссии. Они усугубляли диспропорции: денежная масса в обращении быстро росла, тогда как количество товаров и обороты торговли увеличивались незначительно.
