Расстались мы холодно, потому что батюшка был в мрачном расположении духа…
На следующий день однообразие станичной жизни нарушилось: купец с товарами причалил к берегу.
Быстро собралась около лодки толпа и пошла торговля. Шум, крик, говор долго слышались на берегу. Часа через два, через три, все, у кого были деньги, понакупились и около лодки остались только зеваки, да бабы, желавшие променять поросят и яйца на платки. Казак, с трубкой в зубах, стоял впереди всех и, лениво поплевывая на сторону, разговаривал с купцом.
— Не на что, господин торгующий купец, покупать теперь, и надо бы мне на рубаху кумачу, да не на что… Лоньским годом мы с тобой, кажись, соболя меняли?
— Може статься, — небрежно отвечал купец.
— Так ты мне по знакомству в долг не отпустишь ли? — спросил казак.
Купец мотнул отрицательно головой и, развертывая яркого цвета ситец, нахваливал его казачке, грустно смотревшей в плутоватые глаза торговца.
— Товар первый сорт! Как жар-птица горит!
— Нет уж, родимой, где тебе до купца Чуринова…
Эка сравня-я-ла! — с злобным смехом перебил купец.
— Уж какой у него яркой ситец…
— Много ты смыслишь, — чушка!
— И сам-то он какой ласковой, — продолжала нахваливать казачка.
— Да ну те к черту и с Чуриновым-то… берешь что ли? — сердито крикнул купец.
— Да вот уж разе за поросеночка-то…
— Поди ты совсем! Куда мне с поросятами, клеть что ли у меня в лодке-то?
Девочка, запыхавшись и зарумянившись, сбежала под гору к берегу, в руках у ней была деревянная чашка с кислым виноградом.
— Купец… мне бы ты… платочек какой, — робко предложила она, к общему смеху публики.
— Ишь догадливая, кто у тебя эту кислятину возьмет, — смеялся купец.
Девочка еще больше покраснела и грустно опустила глаза в чашку, на синие мелкие ягоды амурского винограда.
Изредка сквозь толпу смело проталкивались покупатели, слышалось: «пусти, пусти, покупать иду» и все давали дорогу, — значит человек шел за делом. Купивший развертывал покупку напоказ перед публикой. Одна баба променяла на два десятка яиц маленький платок и тоже развернула его напоказ.
— Гляди, гляди, ребята, — какой большущий, целое поле, хоть ярицу сеять…
— Ну-ко тетя, развертывай, развертывай, — паря, дайте дорогу, она его сичас роскинет…
— Да я уж роскинула, — весь тут…
— Это за два десятка яиц-то? Ну он те облопошил!..
Баба испугалась, приставала к купцу с расспросами; купец сердился, публика была довольна и хохотала…
Лодка простояла целый день. Вечером около моей квартиры, в казачьей избушке, слышался шум и песни. Купец делал вечеринку. Из окон избушки долетал ко мне писк девок, неистово оравших своими писклявыми голосами: «Со вьюном я хожу, с животом гуляю»…
— Да ты што? — покрывал их визг дикий мужской голос, — ты понимать должон, — у нас сичас по начальству: сотенной, бригадной, — понял?
— Паря, погоди, не ори!..
— Береги морду!
— Пей! — раздалось тоном выше.
И снова все затихло, — следовательно пили.
«Со вьюном я хожу,
С животом гуляю;
Я не знаю, куда вьюна положить,
Я не знаю, — живота подарить»…
Слышался снова писк девичьих голосов.
Долго за полночь продолжалась вечеринка. То слышался писк из избы, то казаки спорили и спор оканчивался отчаянным криком: «Пей! Да пей же, чертова образина»; но потом крик слышался с улицы, кто-то бранился и угрожал начальством.
Я не спал целую ночь…
Начинало светать. Из-за кустов смежных с домом, где была вечерка, торопливо выбежала какая-то женщина и скрылась в проулке… Около забора пробирался весь вывалявшийся в грязи казак и, пошатываясь из стороны в сторону, бессвязно бормотал: «со вьюном я… с животом»…
На следующий день рано утром примчался нарочный из соседней станицы с известием «от приятеля» к сотенному командиру, что на пароходе едет какой-то важный барин. Станица встрепенулась и поднялась такая суета в ней, как будто вот-вот сейчас наступит страшный суд. Сотни метел шаркали улицы, бабы подбирали своих свиней и поросят, ребятишки таскали щепки и листья, отвалившиеся от дубов, растущих по набережной улице станицы; казаки перебегали из квартиры сотенного командира в казенные амбары и обратно; старшой, точно угорелый со вчерашнего гулянья на вечерке, бросался во все стороны и нашептывал: «Помяни Господи царя Давида и всю кротость его».
