Коцебу, оцепенев, не двинулся с места. Потом, не глядя ни на кого, ушел в каюту и заперся.
Он лег на койку, заложил руку за голову и долго не мог собраться с мыслями. Не мигая, смотрел он на потолок каюты, а в ушах его все еще звучал равнодушный голос дипломатического чиновника.
Николай Петрович умер… Нет больше графа Николая Петровича!.. Коцебу не встречался с ним годами, да и переписывался не часто, но всегда чувствовал, что судьбы их связаны.
Вспомнился далекий день: молодой лейтенант прибыл с Белого моря в запорошенный снегом Петербург; Крузенштерн привел его в дом на Английской набережной и представил графу Румянцеву будущего командира брига «Рюрик». Тогда-то и вошел в его судьбу этот человек с умными улыбчивыми глазами и ироническим очерком рта.
Когда же «Рюрик» ушел из Кронштадта и плыл, гонимый ветрами, под небом трех океанов, Николай Петрович тревожился, писал капитану теплые, почти родственные письма. И после возвращения «Рюрика», после окончания кругосветного похода Румянцев заботился о путешественниках. С каким удовольствием показывал граф послание к нему покойного ныне императора Александра, заверявшего, что он обратит особенное внимание на лейтенанта Коцебу и его спутников.
У графа была, думалось Отто Евстафьевичу, удивительная способность зажигать людей жаждой ученых подвигов. Настойчивость, настойчивость и еще раз настойчивость, любил повторять он. Не мне одному оплакивать его кончину. Каково-то Ивану Федоровичу? Да и у многих моряков больно стеснится сердце.
Коцебу все в той же позе, вытянувшись и заложив руку за голову, лежал на койке. Он слышал как подходили к кораблю какие-то портовые шлюпки, как старший лейтенант переговаривался в рупор с англичанами, слышал как сменились вахты, чувствовал, что ветер разводит на рейде сильную волну, но все это слышал и чувствовал машинально, механически, мысли его были далеки от корабля, от Портсмута…
Он вспоминал о своих встречах с Румянцевым, с горечью, всей душой ощущал тяжесть утраты. Но, как всякий человек, оплакивающий смерть другого человека, он невольно задумывался над тем, что же означает эта смерть для него, лично для него, для Отто Коцебу, капитана русского флота.
И он понимал, что для него смерть Румянцева означает крушение надежды продолжить дело «Рюрика»…
Ты можешь отчаиваться. Но даже если небо упадет на землю, ты остаешься командиром корабля. Тише, сердце! Ты шел океанами. Иди нынче в Кронштадт.
Капитан будто все тот же: высокий, тонкий в поясе, спокойно рассудительный. Только те, кто знает его много лет, такие, как доктор Эшшольц и Петр Прижимов, замечают погрузневший его шаг, желтизну запавших висков… Но он на шканцах, он командует, он ведет корабль. Тише, сердце!
И знакомой балтийской дорогой, отмерив последние сотни миль трехгодичного пути, в полуденный час июльского дня 1826 года, привел он шлюп на Большой кронштадтский рейд.
На рейде было тесно: он был заставлен кораблями, только что вернувшимися из практического плавания. На фрегате «Князь Владимир» вился флаг командующего эскадрой старого адмирала Романа Васильевича Кроуна, слывшего во флоте самым добродушным человеком. В Купеческой гавани разгружались хлебные баржи. В порту снаряжали новых «кругосветников» — шлюпы «Сенявин» и «Моллер», и капитаны Федор Литке и Михаил Станюкович сбивались с ног от забот и хлопот, которые, как известно, не исчерпываются до тех пор, пока буксиры не вытянут судно из гавани на рейд. Несколько баркасов под дружные песни гребцов шли в Петергоф. На другой стороне залива, у ораниенбаумского берега лавировали яхты Российского яхт-клуба во главе со своим командором Александром Лобановым-Ростовским…
«Ну, здравствуй, Кронштадт», — подумал Коцебу, и, обернувшись к офицерам и ученым, столпившимся позади него, впервые после портсмутской стоянки улыбнулся:
— Поздравляю, господа!
Снял фуражку и устало вытер лоб платком. Третий круг Отто Евстафьевича Коцебу завершился.
* * *
В Кронштадте было оживленно и весело, как бывало всегда, когда на рейде стояла эскадра и многие офицеры и матросы после долгой отлучки съезжали на берег.
