— Ур-р-ра! Ур-р-ра! Сидоренко вышел! У меня вышел Сидоренко! Как живой, настоящий. О милый! Милый Сидоренко! — весело хлопая в ладоши и прыгая на одном месте закричала она громко и возбужденно на весь класс.
Кто-то неслышно приблизился к ней сзади положил руку на плечо девочки, тихий гармоничный голос зазвучал над ее ухом.
— Чему ты радуешься, дитя мое? И кого это ты нарисовала на бумаге?
Ина обернулась со свойственной ей живостью и увидела высокую полную с величественной внешностью даму в шумящем синем шелковом платье, с белой наколкой на, как лунь седых, волосах. Вокруг синей дамы стояли на почтительном расстоянии девочки, Анна Васильевна, учитель, Дуся и с благоговейным молчанием смотрели на нее.
Но ни почтительное отношение окружающих, ни величественный вид высокой представительной дамы ни мало не смутили Южаночку. Неожиданно она схватила седую незнакомку за руку и тем же ликующим голосом, с теми же сверкающими, как два огромные черные алмаза глазами, кричала захлебываясь от восторга:
— Ну, посмотрите только на него! Ну разве он не похож? Ну совсем, как живой: его волосы щетиной, его усы, его нос и губы… Ах, милый Сидореночко! Таракашка ты мой!
— Какой Сидоренко? Ничего не понимаю? И зачем ты изобразила на листе для рисования чье-то лицо? — Чуть-чуть хмуря свои темные брови, говорила седая дама, стараясь в тоже время удержаться от улыбки, помимо воли морщившей ее губы.
— Как вы не знаете его? Вы не знаете Сидоренко? — с самым непритворным ужасом вскричала Ина, всплеснув своими маленькими руками. — Да ведь это Сидоренко, тот самый Сидоренко, который вынес на руках из боя дедушку… Тогда под Плевной. Вообразите только: русские идут, турки бегут, русские трах-тарарах! Бац! Бац! Бац! Гранаты! Пушки! Штыки! А турки: Алла! Алла! Русские ура! Турок штыком дедушку. Моего дедушку! Понимаете! А Сидоренко! Молодец такой! Тут как тут… И турку бац… На повал… А дедушку на руки и марш-маршем налево кругом… Вот он какой герой — Сидоренко!
И глаза Ины сверкали, как звезды, нежные щеки пылали, руки размахивали перед самым лицом начальницы (так как седая дама в синем была начальница N-ского института княгиня Розова) и остановить девочку решительно было трудно в этот миг.
Княгиня дала ей высказаться, дала утихнуть немного охватившему ее экстазу, потом осторожно взяла ее смуглые ручки, с которых не смотря на и зиму не сошел еще летний загар и проговорила тихо и сдержанно:
— Вот видишь ли, дитя мое, это очень похвально что ты так привязана к солдату спасшему жизнь твоему дедушке. Но это еще не значит, что ты должна так странно выражать свою привязанность, рисуя его изображения на ученических листах и тетрадях во время урока. Постарайся же не делать этого больше!
Голос княгини звучал так нежно и ласково, а прекрасное нежное лицо, склоненное к Ине было так полно доброты и снисходительности, что невольно к нему, к этому лицу горячо и неудержимо потянуло все существо Южаночки. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Ина высоко подпрыгнула на одном месте, закинула за плечи княгини свои сильные маленькие руки и прижалась к ее груди, стараясь дотянуться румяными губками до щеки, очаровавшей ее дамы.
— Вы такая красавица! Такая милочка! — лепетала она снова, разгораясь восторгом, — вы мне Марью Ивановну напоминаете. У нее такое же толстенькое лицо, ямочки на щечках и белые как снег волосы. Вы не знаете дедушкиной экономки Марьи Ивановны? Нет! Ах, какая жалость! Она такая прелесть и я уверена, что если вы познакомитесь с ней, то наверное подружитесь!
Трудно описать то огромное, подавляющее смущение, которое точно сковало всех присутствующих после слов девочки. Лицо Анны Васильевны, делалось то багрово красным, то вдруг белело мгновенно, как платок. Учитель рисования топтался на месте с глазами, округлившимися от удивления. На прелестном личике Надин застыла казалось тоска предсмертного ужаса, а что касается до девочек… То девочки даже не могли смеяться… Они были ошеломлены и подавлены, не исключая и шалуньи Гаврик и Верховской, столь дерзновенным поступком новенькой. Фальк же, зеленая от ужаса, представляла из себя застывшую от неожиданности статую и только чуть слышно шептала побелевшими губами:
