Постепенно в романе отмирают старые связи. Грибоедов прощается с домом, в котором родился, с Москвой, с людьми, которые были ему дороги и которым он тоже был дорог, прощается с молодостью, со своим прошлым. Он приехал со смутным желанием, чтобы все вернулось, но уже без надежды на то, что вернется. Он далеко едет, он едет умирать. Едет по Москве Грибоедов — прощаться. Вся первая глава — прощания. А его не прощают. И вся глава идет под эпиграфом «Величайшее несчастье, когда нет истинного друга»[136]. И кончается она — чтобы друг поскорее уехал. «Прощайте, добрые люди, прощайте, умные люди!» Но люди не добрые, и жалко ему прощаться не столько с ними, сколько с иллюзиями, которые у него были на их счет.
Тема убежища все время идет рядом с темой бегства. Вместе с мыслью о бегстве приходит мечта о несуществующем государстве и об идиллии в Цинондалах.
Встречи с Ермоловым, Чаадаевым и Бегичевым прослоены тоненькими главками — размышлениями об этих встречах. Ездит Грибоедов по Москве, размышляет. Размышления его невеселы: Персия, Молчалин, утраченная молодость. Внешняя мотивировка главок-размышлений — найти наконец решение, решить, решиться. Решение необходимо. Какое же можно найти решение, когда «все кажется неверным», все двойственно, все раздвоено? С одной стороны… С другой стороны…
«С одной стороны — едет по улице знаменитый человек… едет небрежно и независимо, везет знаменитый мир в Петербург, посетил Москву проездом, легко и свободно.
С другой стороны — улица имеет свой вид и вещественное существование, не обращает внимания на знаменитого человека… Ему не рады друзья, он человек оторвавшийся».
Зачем нужно ему решение? Вероятно, чтобы хоть как-нибудь утвердиться, потому что «у знаменитого человека нет крова, нет своего угла и есть только сердце, которое ходит маятником, то молодо, то старо». Но «все колеблется… В месяце марте в Москве нельзя искать по улицам твердого решения…» И невозможность найти твердое решение связывается с утерянной молодостью, когда твердые решения были: «…твердого решения или утерянной молодости. Все кажется неверным».
Становится ясным, что решить — это значит решиться. А решиться — это значит выбрать. Можно выбрать Москву, можно Петербург, можно Кавказ, можно Персию. Он волен выбирать что угодно и отправляться куда угодно, на четыре стороны света.
Когда человеку говорят, что он может идти на все четыре стороны, это значит, что человеку идти некуда. Ехать же в Персию может только человек, которому больше ничего не остается.
Бегство в Персию — это не только ссылка, не просто ссылка. Это еще и измена, в которой Грибоедов не признается ни себе, ни другим, но почему-то считает нужным оправдываться: «Ничего не могло быть общего между склонностью русского автора бежать из Москвы и Петербурга и изменой кривоногого солдата». «Это (проект. — А.Б.) было умнее Самсонова письма, вместе с тем законно и просто» (то есть он, Грибоедов, тоже изменник, но делает все умнее, чем изменник Самсон).
Грибоедов знает, почему и в чем оправдывается.
А рядом с изменой — продажность. «Корысть, вот общая мысль», — говорит Чаадаеву Грибоедов. И эта мысль не только их, но и его мысль, мысль его проекта: «Корысть заохотит всех более познавать и самим действовать… Страсть к корысти, потом к улучшению бытия своего… Я хотел вам даже рассказать об одном своем проекте». И Чаадаев ему говорит: «О, мой корыстный друг!..»
Темы продажности и гибели идут рядом. Париж стоит обедни. Значит, можно изменить, продаться. Все продажно, «самые дома кажутся непрочными и продажными». Все обобщено: «Все неверно, все в Риме неверно, и город скоро погибнет, если найдет покупателя». Он едет продаваться, продастся и погибнет. Прощание с прошлым — это измена.
Его вытолкал Ермолов, ему нечего делать у Чаадаева, Бегичев ждет, чтобы он поскорее уехал. А он надеялся, что «кто-то его ждал в одном из окон». А это все «вздор, ни одно окно не освещено, ни одно сердце не бьется здесь для него». Все кончено. Возиться со старыми друзьями — ребячество, «имена московских любовниц» «он забыл», «окна светились не для него, бордели его юности были закрыты». Для того чтобы распрощаться с прошлым, которому изменил, надо его оплевать. Прошлое, о котором можно сказать, что оно бордель, не стоит того, чтобы о нем помнить. И служить укором оно не может.
