Она умела быть доброй, ласковой и послушной, - князь никогда не менял её теплоты на чужую. Поэтому и другим не хотел потакать в семейном нечестье. Он не позволил бы и Андрею, овдовевшему год назад, ни явно, ни тайно пойти к Настасье, жене боярина Кучки: нельзя нарушать закон, утверждённый от века! Раз Кучка Настасье муж - никто не должен тревожить Кучкино сердце ни волей, ни случаем, ни в обиде!.. Об этом он и шепнул княгине. Об этом же и княгиня сказала в возке Даниле. Поэтому и Данила так спешно помчался по следу Андрея - догнать, успеть остеречь от ложного шага…
До этого книжник был, словно в сон, погружён в свои постоянные беспокойные мысли. Как и в дороге «от греков», он всё тревожней думал о том, сколь тяжко и круто за эту осень вдруг изменилась его молодая жизнь. Добро бы только донос царя Мануила и смерть Константина в пути… хотя и за это князь Юрий лишил его прежнего дружелюбья. Главное было в том, что книжник, вернувшись в Суздаль из Византии, открыто стал делать добро в своих родовых починках и сёлах. Прежде всего в этом неурожайном году он почти половину сбора зёрна на своей земле приказал отдать голодным слугам и смердам. Он разрешил взять лес на избы бездомным. Велел своим слугам, правящим «чадью» в посёлках, не мешать гуляньям и свадьбам, если они творятся там по любви. Он перестал, наконец, толкаться в княжьем дворе, тем самым как бы пренебрегая честью и силой бояр и князя.
Князь Юрий именно так и понял смысл крамольных поступков Данилы. Смерть Константина он бы ещё простил за то доброе, что Данила Никитич сделал в Киеве, побывав у митрополита и поручив Никишке помочь опальному Святославу. Долгорукий простил бы Даниле многое, если бы тот продолжал оставаться его единомышленником и помощником, княжьим дружинником и слугой. Но Данилу - как подменили! Он пошёл по особой, своей дороге и стал опасен. Такому нельзя ничего простить, потому что нельзя простить основного: крамольного вольнолюбия - спеси нищих! И если теперь Данила Никитич приехал с князем к Москве-реке, то это, увы, лишь затем, чтобы утром тронуться с княжеским сыном Иванкой в ратный поход к Оке…
«Отныне я стал дружинник не князя, а княжича. Быть в опале!» - легко догадался книжник ещё в начале похода, качаясь в седле от Суздаля до Московского порубежья.
В то время, когда у княжей избы на холме велись расспросы и ссоры, он молча стоял за спиной Иванки, очень похожего на отца, и неприязненно следил за князем и ссорой Андрея с Кучкой. Зато он с душевной болью наблюдал за толпой несчастных бежан, глядевших на князя ждущими, полными слёз глазами. Вон спорят князь и боярин о порубежье своих земель, секут друг друга словами, а голодные люди стоят и молчат - тощие, сирые, со слезящимися от стужи глазами…
«Не так ли вся Русь глядит на бояр и князей, скудея от свар и горя? - раздумывал книжник. - Вот князь и княгиня нынче в обиде за то, что якобы я не сберёг Константина, когда возвращались из Византии. Но как им ответить, что более драгоценного не сберёг я в собственном сердце: покоя?! Князь - он спокоен! Хоть он и в гневе, и злобой волнуем, сцепившись с Кучкой, но он спокоен! Ибо он твёрдо знает, что правда его деяний - в обилии здешних земель, во множестве смердов, которые платят дань, в покорстве бояр и слуг, в мечах добротной дружины. И старый боярин Кучка - тоже спокоен, хотя он и стал вон багровым от злости, - подумал книжник, взглянув на Кучку. - Ибо боярин сей тоже знает, что сила его деяний - во власти, в богатстве, в спеси его боярской. Лишь я один не спокоен. А не спокоен я потому, что вижу корысть и в Юрьевой правде, и в Кучкиной силе, а собственной силы - нет!..»
Не отвлекаясь от мыслей, Данила Никитич мельком взглянул на простор за Москвой-рекой - холодный, звенящий сухим предзимьем - и внутренне поразился: какая краса вокруг! Как густо темнеют сосны среди поникших берёзок! Вот так, бывало, в юности на заре, ещё сонный, выскочишь в поле, и взгляд - нет, даже не взгляд, а сердце - вдруг жадно охватит в одно мгновенье и ясность синего неба, и тайные шумы леса, и звонкую песню птицы, и серую нить дороги, и криков призывный отклик. И сразу поймёшь, что нет тебя краше, Русь! Нет вас милее, места родные, отцовы! Ни моря тут нет, ни роскоши солнца, дворцов и платьев, как в Византии. Но есть здесь роскошь приволья да смердов длинная песня…
