Следом за Андреем вышел на крыльцо^ как выволокли. Во дворе татары галдят, вьются на малых кониках - слова князева ждут.
Подъехал Дюдень - парнишка лет восемнадцати, утянут в мех, опушка соболья, на груди золотая панагия[25] не иначе как из Владимира, лицо голое, зубы белые, глаза усмешливые.
- Брат мой, - обернулся на Данилу Андрей.
- Брат мой, - весело повторил Дюдень.
- Москва - город его, - повёл Андрей рукой округ.
На холмище, теснясь, стояли дома, в Занеглименье тянулись слободы.
- Мал городок, - кивнул Дюдень.
- Просит не зорить его, брат-то, просит город не жечь, - пояснил Андрей Дюденю.
- Не жги, - легко согласился Дюдень. - Якши есть города, ещё пожжём.
- Нет, - засмеялся Андрей. - Али я тебя зря сюда вёл? Виноват он передо мной.
- Тогда жги, - засмеялся Дюдень.
- Да чем виноват-то, брат? - одними губами прошептал Даниил.
- Не виноват, так будешь ещё виноват, а, Даня? - осклабился Андрей и вдруг, ещё более переменившись, пострашнев лицом, поднял руку с плетью, точно хотел ударить Данилу, яростно крикнул: - Жги! Лучше б ударил!
Тут и для Москвы час судный грянул. Как снег, запорхал по улицам пух из перин, полетели замки с закромов, взвыли бабы, точно на кол вздёрнутые на привычные к насилью ялды татарские, в безысходном отчаянии хватались мужики за топоры и рогатины, ан поздно! Никто, ить, и не спохватился заранее, жители-то, как и сам князь, до последнего мига надеялись на братнюю приязнь, на то, что старший не подымет руку на младшего. Ан поднял!
И Москва обезумела от ужаса…
Больно глядеть на людей своих, которым не в силах помочь, и Даниил, как заклятие, в которое, впрочем, не верил, все твердил:
- Не губи, Андрей! Останови, брат, побоище!
- Ништо! - дико кривя лицо, смеялся Андрей. - Ты, брат, жадный - ещё наживёшь!
А потом полыхнула родимая. От самого Загородья, по краю Неглинной и до кремника…
По сю пору у князя Данилы Александровича дух от того пепелища словно в ноздрях застрял. Лишь подумает, тут и вспомнится…
Если честно, не впрах Андрей Москву разорил - чуток помиловал. Другим-то хуже пришлось…
* * *
Четырнадцать городов с ходу с пылу взял Андрей с дюденевскими татарами, нигде не встретив сопротивления.
Изрядное огорчение доставили князю и его татарам переяславцы. Как раз от них ждал он упрямства, потому как Переяславль был не только богатейшей, но и наипреданнейшей вотчиной Дмитрия. К тому же город с одной стороны был надёжно укрыт непролазными болотами, с другой - Клещиным озером, да и сам, помимо глубокого рва и высокого вала, обнесён крепкой городней из дубовых дерев о двенадцати башнях. Как знать, прояви переяславцы мужество, может, и сникли бы татары под его неприступными стенами.
Однако горожане поступили иначе: они просто ушли из города за болота в глухие леса. Все ушли, как один. И унесли с собой все, что могли. А чего нельзя было унести, прикопали.
Переяславль встретил Андрея распахнутыми воротами. Впервые не Андрей смеялся над покорённым городом, рабски упавшим ему в ноги, а непокорённый город потешался над ним.
Уныло рыскали татары по пустынным, без меча вымершим улицам. Если где и осталась позабытая в спешке курица, так и она, чуя смерть, не квохтала…
Но куда большая досада ждала татар и Андрея в Твери.
Именно сюда стёкся битый народ со всей Низовской земли, в последнем отчаянии всё же решивший дать отпор Городецкому князю. Надежда приходит к тем, кто теряет, великая надежда рождается тогда, когда кажется, что уже больше нечего терять. А ещё надежда приходит тогда, когда в мир является тот, кто Божией волей даёт надежду.
Ко времени Дюденева похода Михаилу Ярославичу Тверскому едва минуло двадцать. Вроде бы не возраст для мужа - надежды Отечества. Однако ж и назаретский младенец, сам ещё не зная про то, дал веру многим и ужаснул царя Ирода. Михаил обладал странной силой внушать надежду. А ещё как человек, Божией милостью поднявшийся над своим временем, одним он внушал верную и трепетную любовь, другим столь же яростную ненависть. Словно по сердцу его раскололась Русь на две непримиримые половины.
Впрочем, трещина та, тот бесовский разлом произойдёт потом, куда как позднее, а пока под имя его и стяги сбивались в Тверь те, кто готов был умереть, но не сдаться, потому что верили (ну откуда взялась та вера?), что молодой Михаил непременно встанет щитом на кровавом пути татар.
