— Ах, совсем ни к чему! — ответила Маша и не успела опомниться Румянцев кружил ее в вальсе. — Слушай, пусти-ка меня!.. — сказала она с досадой.
— А если не пущу?
Обернувшись, она поймала взгляд Мити и ужаснулась — с таким изумлением он смотрел на нее.
Наконец она к нему подошла.
— Танцуй! Что ж ты, танцуй! — говорил Митя. — Весело? Верно?
Однако он казался не очень веселым.
Маша вынула из волос сирень и бросила в окно.
Митя быстро взглянул на нее, хотел что-то сказать — не сказал, потянулся, чтобы снять с ее платья обрывок серпантина, но опустил руку, не коснувшись плеча, и вдруг покраснел.
Маша смутилась.
Это был их последний бал в институте…
«Что ж я делаю! — испуганно подумала Маша. — Что толку перебирать и перебирать то, что было?»
Учебник оставался раскрытым на той же странице, и ни одно слово не было еще вписано в толстую общую тетрадь, где утром Маша вывела крупным почерком заголовок: «Конспект по старославянскому языку».
На курсе между тем занятия шли полным ходом.
Ася Хроменко, маленькая светловолосая киевлянка с черными ниточками бровей, записалась на семинар по Толстому. Она решила работать в этом семинаре не потому, что изучать Толстого ей казалось важнее или интереснее, чем Пушкина, а потому, что руководителем был Валентин Антонович.
Пушкинский семинар вел местный доцент.
— Валентин Антонович — известный профессор. Профессора всегда поддерживают студентов, которые работают у них.
— Зачем тебе нужно, чтобы он поддерживал? — спросила Маша.
— Может быть, я хочу поступить в аспирантуру.
— При чем же тут он?
Ася смеялась:
— Ты просто чудачка! А ты хорошо знакома с Валентином Антоновичем?
У Маши не хватило мужества ответить «нет».
Валентин Антонович нравился курсу. Нравилась его известность и то, что он был прост, немного рассеян и добр и охотно шутил со студентами.
Особенно нравилось студентам, что тот мир высоких человеческих чувств и идей, который составляет содержание искусства, он понимал широко и интересно.
Ясно было, что именно в этом мире заключалась его настоящая жизнь.
На лекциях Валентина Антоновича Ася садилась в первых рядах. Маша, напротив, устраивалась где-нибудь подальше. Едва заканчивалась лекция, она спешила уйти из аудитории. Маша читала книги Валентина Антоновича, была увлечена ими, но Асины разговоры о том, как полезно для будущего заручиться поддержкой знаменитого профессора, и завистливые намеки на то, что у Строговой есть такая поддержка, сердили Машу, приводили почти в отчаяние.
— Он меня совершенно не знает, — в конце концов призналась она.
Ася лукаво посмеивалась:
— А кто тебе помог поступить в институт без документов?
— Но ведь он только подтвердил, что я действительно училась в московском вузе. А документы теперь прислали.
— Ага, подтвердил? А говоришь, что не знает!
Маша избегала встречаться с Валентином Антоновичем.
Иногда, поискав ее глазами среди других, профессор спрашивал:
— Где же моя землячка?
— Строгова день и ночь учится, — спешила вступить в беседу Ася. — Она очень усердна.
— Усердие — одна из добродетелей, — улыбнулся профессор.
Ася истолковала его слова по-своему: кому не хватает таланта, приходится стараться. Она провожала Валентина Антоновича до профессорской, всегда имея в запасе заранее придуманную тему для разговора.
А Маша шла в читальню и, положив перед собой стопку книг, долго сидела над ними.
Связь между жизнью народа и жизнью искусства открывалась перед нею все значительней и яснее. Так Маша пришла к Маяковскому.
«Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!..»
Разумеется, она читала Маяковского и раньше, в десятилетке. И тогда эти строки ей были известны, но по-настоящему они зазвучали для нее только теперь. Только теперь она поняла: истинное искусство с народом.
В этом ее убеждали книги, над которыми Маша забывала о голоде. Стихи на газетных полосах, которые писались между боями, и, может быть, где-то в окопе, стиснув, как она, зубы, их читал Митя Агапов. Убеждали лекции профессора Валентина Антоновича.
В декабре радио принесло известие: начался разгром фашистов под Москвой.
Маша бежала институтским коридором, готовая кинуться на грудь каждому встречному.
