— Прошу объяснить, — холодно предложил староста курса, зная наверное, что Строгова не сможет привести, подобно ему, столь красноречивые доказательства своих прав.
— Я должна взять эту тему, — настойчиво повторила она.
И — всё. Никаких объяснений.
— Почему? — спросил Валентин Антонович.
Вдруг он вспомнил Москву, бомбоубежище, Митю Агапова, как Митя вытащил из сумки книгу — это были «Севастопольские рассказы» — и как печальны и нежны были у Маши глаза.
— Послушайте, — шутливо обратился он к Ускову, — вам не хочется иногда по-рыцарски уступить девушке стул или, скажем, тему?
Усков от возмущения вспыхнул.
Ни стулья, ни темы он не намерен уступать никому! Он отвергает с презрением рыцарские предрассудки средневековья.
У Валентина Антоновича пропала охота шутить.
— Придется решать вопрос так: над темой будут работать двое: Строгова и Усков.
Ускова не устраивало подобное «беспринципное» решение вопроса. Он помрачнел. И несколько дней происходила путаница с аудиториями, куда-то затерялось расписание педагогической практики, преподавательница иностранных языков пожаловалась в деканате, что на третьем русском не деловое настроение.
Наконец Усков сделал попытку договориться со Строговой.
— Слушай, — сказал он вполне мирным тоном, — откажись все-таки от этой темы. Какой интерес работать вдвоем над одним и тем же? Я не спорил бы, но у меня, понимаешь, обдумано. Меня страшно увлекла эта тема. Неужели ты в самом деле не можешь отказаться?
Маше не хотелось огорчать Юрия; она охотно отказалась бы от чего угодно, но не от «Севастопольских рассказов».
— Нет, не могу, — повторила она с сожалением, однако твердо.
— Ах, так! — Юрочка вспылил и покраснел от досады. — Тогда объясните, по крайней мере! Я хочу знать мотивы.
— Да нет, что ж объяснять!
Усков смерил Машу враждебным взглядом. Девушка в закрытом коричневом платье. Светлые, зачесанные назад волосы. Неожиданно черные яркие глаза. Грустные губы.
Невольно он взглянул на свои рыжие, давно не чищенные ботинки — вместо шнурков они были затянуты бечевками.
Юрочке захотелось курить.
Поставив к ногам огромный, почти «доцентский» на вид портфель и скрыв таким образом ботинки, он вытащил левой рукой из кармана кисет.
— Прекрасно! — произнес он язвительно. — Посмотрим, что вы сделаете с «Севастопольскими рассказами». Уступаю. Пишите. Я-то справлюсь и с другой темой.
Он дымил из самокрутки, пока Маша не ушла. Тогда он поднял с полу портфель и еще раз огорченно осмотрел рыжие ботинки с бечевками.
«Любопытно, что останется от вас, товарищ Строгова, когда я выступлю оппонентом», — успокоил он себя, решив заняться новой темой.
Однако все «солидные» темы были разобраны, оставались эпитеты в творчестве Толстого. К эпитетам у Юрочки душа не лежала. Поэтому, может быть, он не мог подавить неприязнь к Маше Строговой.
«Вы читаете много, не спорю, — думал Усков, видя Машу в читальне, но я не уверен в том, что у вас самостоятельный ум. «Что ему книга последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет». Что же до семинарской работы, воображаю, какие там будут открытия!»
Так убеждал себя Усков в ограниченности Строговой и рад был бы случаю убедить в этом своих однокурсников. Случай представился раньше, чем он ожидал.
Дело в том, что Маша совершенно забросила старославянский.
На столе под зеленым абажуром лежала единственная тоненькая книжечка — «Севастопольские рассказы». Маша по нескольку раз перечитывала каждую строчку. Какая-то огромная, не известная ей раньше правда открылась и поразила ее своей простотой. Эти далекие люди — капитан Михайлов, Праскухин и Козельцовы, особенно Володя, у которых были обыкновенные чувства, иногда мелкие, иногда высокие, — стали живыми для Маши. Все, что пережил Володя Козельцов, мальчик, погибший на Малаховом кургане при обороне Севастополя в августе 1855 года, — все, что он испытал, было близко, понятно, как будто пережито ею самой. Чем бы Маша ни была сейчас занята, в глубине ее души совершалась скрытая работа, что-то большое поднималось и зрело в ней, и никогда-никогда прежде не любила она жизнь с такой силой!
Маша оперлась на кулак и задумалась.
