Расул стыдился своего неумения ходить на лыжах. Он страстно желал бегать на них так же легко, как другие; но то, что на первый взгляд казалось простым — одновременные совмещенные и беспрерывные движения рук и ног, — не давалось ему.
Ещё тогда, когда лыжи только получили и надо было оборудовать их — поставить мягкие крепления, просмолить, раскатав тугим пламенем паяльной лампы смолу на подошвах лыж, подогнать палки, то есть сделать вкусную в своей простоте и смолистых запахах работу, — Расул, сидя один в отсеке холодного коридора перед умывальней, где стояли ящики для чистки сапог, смотрел с ненавистью на лежащие перед ним дощечки с загнутыми носами, на бамбуковые палки с кольцами…
Лыжня первого кросса на десять километров была проложена огромным эллипсом по бесконечному полю. Расул, не скользя, а поднимая, как при ходьбе, обутые лыжами ноги, плелся далеко сзади.
Его обгоняли и обгоняли солдаты; он чувствовал себя несчастным.
Окружающая его равнина вызывала никогда прежде не испытанное им чувство тоски; едва он поднимал голову от лыжни, оглядываясь окрест, его взгляд скользил по заснеженной плоскости, не задерживаясь ни на чем до самого горизонта; в памяти возникали то корявые, то сглаженные лесами хребты, за которые можно было заглянуть только в воображении.
— Мы на команду «отставить» нарвемся, — сказал в спину Углову шедший позади него Золотов.
Углов утром подобрал удачно мазь, и теперь ему казалось, что лыжи несут его сами.
«Какое сегодня скольжение! Жалко, что надо идти медленно, сейчас бы рвануть… И что это Андрей ворчит, как старик… Прыжки кончатся часа в три… Обедать буду дома… Раньше говорил Нине:
«Не готовь, не готовь дома», — все в столовых, а теперь — только дома… Старею! И то — двадцать восемь… Уже двадцать восемь, и все взводный; лыжи, автоматы, противогазы… Радиоинженер называется… Ну-ну, не нюниться… В следующем году — в академию…»
— Обеда нам сегодня не видать, — сказал Золотов.
Углов обернулся:
— Ефрейтор Золотов, вместо того чтобы ворчать, возьмите одного человека и помогите Магомедову…
— Есть помочь! — отрубил Золотов.
Углов улыбнулся.
— Сметанин! Со мной! — крикнул Золотов, останавливаясь и пропуская товарищей.
Взвод прибавил ход; скоро за пушистым поворотом лесной дороги утих шум движения.
— Вот тебе палки, вставай на среднюю лыжню, мы тебя потащим, — предложил Золотов Расулу.
— Он так никогда не научится, — сказал Сметанин. — Сделаем так: я иду чуть впереди, ты сзади.
Он будет смотреть, как я двигаюсь, повторять за мной, а ты следи за ним и поправляй…
— Тоже правильно, — сказал Золотов.
— Да я сам, ребята, дойду… Что вы со мной, как с первоклассником?..
— Только тебе учителем быть? Мне тоже охота, — сказал Золотов. — Двинули.
На краю аэродрома разгружали с машин парашюты — основной и запасной вместе в брезентовой сумке, с металлической пломбой и фамилией хозяина.
Парашюты несли к первой линии проверки, вытаскивали из сумок и ставили на попа, на расстеленные по снегу длинные брезентовые столы. Офицер парашютнодесантной службы проверял внешние детали укладки. Потом солдаты надевали парашюты и переходили на следующую линию проверки, здесь смотрели, так ли надеты парашюты, правильно ли вставлены красные металлические кольца, раскрывающие основной парашют; на третьей линии давалось последнее «добро».
Проверка шла быстро, но кабина аэростата была рассчитана всего на четверых, дело тормозилось — к месту посадки тянулась длинная очередь.
Сметанин смотрел на аэростат.
Время от времени, когда в подвешенную к нему маленькую открытую кабину садились парашютисты, начинал работать барабан огромной лебедки; трос, связывающий аэростат с землей, отпускался, легкость аэростата тянула кабину и людей в небо…
Затем с высоты летели четыре черные человеческие фигурки, четыре белых облачка с легким хлопком вспыхивали над ними и плавно опускались к земле; аэростат и кабину лебедка причаливала к старту.
«Если бы прыжки отложили до завтра… снег бы, что ли, пошел… Завтра, завтра, не сегодня — так лентяи говорят… Хорошо, что мысли невидимы…»
— Давай, Ананьич, в ладушки, погреемся…
