Найти и уничтожить. С законным и справедливым судом государыни Императрицы и всего дворянского общества… или без такового — если придется.
— Я желаю помочь вашей светлости, — твердо проговорил я. — Но пока не очень понимаю, что для этого следует делать.
— Пока — ничего. — Багратион улыбнулся одними уголками губ. — Некоторые вещи не требуют суеты… а порой и вовсе ее не терпят. Все просто, Горчаков-младший. Живи, носи юнкерскую форму с честью… учись. Меньше говори, больше слушай — и не забывай смотреть по сторонам.
— Звучит не так уж сложно, — отозвался я.
— Именно. И вот еще. — Багратион на мгновение задумался — будто сомневался в чем-то — но потом засунул руку в открытый ящик стола. — Держи.
Перстень. Из блестящего желтого металла. Вряд ли латунь — скорее уж самое настоящее золото. Даже не взяв неожиданный подарок в руки, я понял, что он точно будет мне великоват… Да и какая разница? Такие украшения уж точно не следует носить открыто.
Массивную печать украшал тонкой работы щит с двуглавым имперским орлом, за которым расположились два скрещенных меча. Эмблема Третьего отделения. Непростая вещь… была бы непростая, даже окажись она просто куском металла с символом тайной полиции.
Но Багратион дал мне нечто большее. Я чуть ли не полминуты вглядывался в изящный контур плетения. Легкий, почти незаметный в толще материала перстня. Он едва ли предназначался защитить меня, сработать маячком — или наоборот, атаковать врагов. Силы я почти не почувствовал — зато мастерства было хоть отбавляй. Тонкий и сложный магический вензель не имел какой-то особенной и значимой функции — зато однозначно указывал на ранг, мастерство… пожалуй, даже на саму личность владельца.
Надежнее, чем подпись.
— Это украшения… скажем так, откроет некоторые двери. И поможет убедить некоторых людей. — Багратион сдвинул брови. — Но ты должен понимать…
— …что не следует размахивать им направо и налево, — кивнул я. — А лучше вообще никогда и никому не показывать. Использовать на собственное усмотрение в крайних случаях, когда все прочие меры уже испробованы.
— Если бы хоть четверть из моих людей были бы такими же догадливыми, как ты, Саша, — Багратион протяжно вздохнул, — у государства бы уже давно не осталось врагов. Как внутренних, так и внешних… А теперь ступай. Не хватало еще доказывать твоему дедушке, что я вовсе не похитил тебя и не держу в застенках.
— Дедушка… — вспомнил я. — Сколько из того, о чем мы сегодня говорили, я могу рассказать своей семье?
Не то, чтобы я действительно собирался соблюдать какую-то особенную секретность. Но вопрос все-таки задал.
— Ровно столько, сколько посчитаешь нужным. Решай сам. Думаю, это тебе вполне по силам.
Вполне.
Уже открывая дверь кабинета, я обернулся. Багратион снова взялся за перо, но к работе еще не вернулся — смотрел прямо на меня. Требовательно и сосредоточенно, вдумчиво — но одновременно и с мягкой улыбкой, которую я никогда не видел ни у деда, ни у Андрея Георгиевича. Только у Кости… но это было что-то другое.
Может, так должен смотреть на свое чадо строгий, но любящий отец? Или мудрый начальник — на молодого, но толкового подчиненного, и не более того?
Знать бы, знать бы…
— Равняйсь! Смир-р-р-рно!
Зычный голос прокатился над строем, и примерно сотня фигур в черном — и я в их числе — встрепенулись. И тут же застыли, вытянув руки по швам. Ровно и чуть ли не одновременно. Из всех чуть замешкались и отстали всего человек десять-пятнадцать. Остальные зачислялись во Владимирское из кадетских корпусов — так что знали о шагистике более чем достаточно.
Да и я усвоил основы нехитрой науки достаточно быстро. Юнкера со старших курсов гоняли нас три дня почти без перерыва, так что к моменту знакомства с ротным вся разношерстная толпа младшего курса уже представляла из себя… что-то.
Дрессированные звери, из которых выйдут отчетливые юнкера — примерно так нас охарактеризовали усатые здоровяки с темляками на кортиках и в офицерских портупеях, которым первокурсники, по слухам, должны оказывать чуть ли не большие почести, чем преподавателям и кураторам. В общем, терпкий аромат военщины я ощущал уже вовсю, хоть новоиспеченных воспитанников еще даже не заселили в комнаты при училище: первые дни зачисленным дозволялось ночевать дома.
