И тут подошел хозяин машины. Весь из себя испанец: смуглый, стройный, в белых джинсах, с походкой пружинистой, но в то же время ленивой. «Бандерильеро», — назвал его про себя Потехин. Такой у него вид был, будто он к быку приближался. К сотому своему. Сейчас всадит ему бандерилий в холку, небрежно отшагнет и полюбуется.
Ваня рязанский распахнул рот.
— Товарищ, — сказал. — Простите, пожалуйста… Почем краска такая?.. Я извиняюсь, товарищ.
— Тысяча рублей — вся машина, — не глядя на него, бросил бандерильеро, хлопнул дверцей и укатил.
«Мать твою распротак! — ужаснулся Потехин. — Тыщу рублев! Только покрасить! Вот живут, паразиты!»
Сестра Марина все-таки убежала за сапогами — ее пока иглами от суеты не лечили. А к Нонне Борисовне пришла очередная посетительница, знакомая уже Потехину. То есть по голосу знакомая, он ее по голосу и узнал. И еще по тому, о чем дамы заговорили.
— Я вам эту вырезку журнальную разыскала, — сообщила Нонна Борисовна. — Вот только забыла захватить. Ну, в следующий раз. Сегодня же положу на видное место.
Это они продолжали беседу, начатую еще на первом сеансе (в смысле — для Потехина первом). Посетительница тогда пожаловалась, что ее ремонт квартиры вконец замучил. Все жилы вытянул. И так здоровье ни к черту, а тут еще этот ремонт навалился.
Нонна Борисовна живо отреагировала:
— Ну, уж от этой болезни можно излечиться. Причем самостоятельно. Раз и навсегда. Мы ведь что делаем? Мы сами себе заботы придумываем. Вот сколько раз в году вы белите? — Ну… два-три, — сказала женщина.
— Вот! Белите, красите, дышите этой краской, А квартиру можно отделать однажды. И на всю жизнь. Не надо белить. И красить не надо. Оклейте стены клеенкой, теперь клеенку достать не такая уж проблема. На пол тоже можно клеенку постелить. Прошелся потом влажной тряпочкой — и чисто. В ванную комнату, на кухню — кафель.
— Так ведь, говорят люди, дышать трудно будет, — возразила женщина.
— А краской легче дышать? А доставать ее, по магазинам мотаться? А дома по месяцу кавардак, стройплощадка? Мебель туда-сюда двигать?
Особенно увлеченно Нонна Борисовна рассказывала, как она навечно оформила туалет. Высмотрела в каком-то иностранном журнале картинку и, согласно этой картинке, точь-в-точь воспроизвела все у себя. Подробностей Потехин нe уловил, их много было, но главное понял: стены и потолок Нонна Борисовна покрасила в черный цвет. Или покрасила или оклеила какой-то специальной пропитанной бумагой. Но именно черной, немаркой.
Потехин заворочался у себя за ширмочкой, подал голос.
— Страшно, — сказал.
Нонна Борисовна заглянула к нему:
— Что вам страшно, больной?
— Так в этом, в туалете-то черном… страшно, небось?
— Ну, почему, — улыбнулась Нонна Борисовна. — Хорошее освещение. На пол можно белый кафель положить. У меня белый. Ну, и сам унитаз тоже белый. Вполне достаточно белизны.
И вот сейчас женщины продолжали ту, прежнюю, тему.
— Обязательно в следующий раз принесу, — доносился голос Нониы Борисовны уже из соседней кабины, где она укладывала пациентку. — А еще лучше — заходите ко мне домой, своими глазами посмотрите, Я здесь недалеко живу.
Хорошая женщина была Нонна Борисовна, общительная, душевная. И вылечивала она, пожалуй, не столько иглоукалыванием, сколько психотерапией, вниманием своим, добротой, словами вот этими, которые у нее для каждого были другие — необходимые вот сейчас, и точные. Хотя в иголочки свято верила и считала, кажется, что лечат именно они, и только они.
«Найдено, выходит, средство, — думал Потехин, слегка иронизируя над фанатизмом Нонны Борисовны. — Универсальное. От чиха, от психа, от очередей даже. Смотри ты!..»
Ему представилась такая картина (а может, пригрезилась — он вроде задремал на какую-то минуту): сплошь вылеченные от неврастении, от суетности идут по улицам, люди. Спокойно идут, неторопливо, безмятежно. Мимо универмага, где выбросили югославские дубленки, мимо «Фруктов-овощей», набитых всевозможными корнеплодами, мимо «Даров природы», где лежат на прилавках неощипанные индейки, мимо пивных и сувенирных киосков. Никто не толкается, не скандалит. Просветленные, улыбчивые лица. Они идут… плывут… парят… А возле ювелирного магазина «Яхонт» стоит его расстроенная директорша, повесив, словно коробейник, на шею лоток. И лоток этот плотно уставлен то ли пудреницами, то ли сахарницами из белого нефрита — в общем, такими бородавочками, цацками по две тысячи двести двадцать три рубля штучка. У бедной директорши план горит — никто цацки покупать не хочет.
