Век атома, век космоса, век сердечно-сосудистых... А главное – век скоростей и ускорений. В прошлом все текло и мало что менялось. Теперь все меняется, но не течет, а мчится и несется вскачь.
Предки тихо рождались, неторопливо женились, незаметно заводили двенадцать детей, писали друг другу длиннющие письма и долго доживали свой короткий век.
Наш век вдвое длиннее, но доживают втрое быстрее. О переписке смешно говорить: если кто и нацарапает новогоднюю открытку, так потом надо нести руку на УВЧ. Двенадцать детей завести можно, но для этого надо мобилизовать двадцать четыре родителя.
Зато какие детишки пошли! Они с такой скоростью набирают мускульную силу и наливаются сексуальной мощью, что содрогаются старые фронтовики. Ботинки, которые утром были велики, к обеду жмут. Девочек ростом меньше ста семидесяти дразнят Дюймовочками. Короче, в тринадцать лет он уже может сделать вас бабушкой, в двадцать пять стать дедушкой и к тридцати закончить школу.
Счастливое детство становится все счастливее, потому что длится все дольше и скоро уже достигнет средней продолжительности жизни.
А Пушкин прожил всего тридцать семь. Лермонтов – двадцать семь. Эйнштейну и двадцати пяти-то не было, когда он понял, что все относительно. Он был прав: все относительно. Потому что сегодня-то этому сорок, а он еще молодой специалист. Ему шестьдесят – он еще набирается опыта. Ему девяносто – а у него еще все впереди, вечная ему память!..
И вот в газете все дискутируют, как с этим быть: то ли уменьшить в школе нагрузку, то ли дожать детей до конца. Два профессора чуть не подрались – один говорит: надо им больше давать математики. Другой говорит: ерунда, не больше, а гораздо больше. Потому что в детстве мозг все лучше впитывает, и не надо терять времени.
И времени стараются не терять. Проводят олимпиады, выявляют юные дарования и выращивают двадцатилетних докторов. И они выводят такие формулы, которыми гордится вся страна, хотя не вся понимает.
Но что-то слишком часто стали попадаться другие детишки, у которых формулы гораздо проще. Все, что они усвоили, – это что на вопрос: «Как живешь?» – надо отвечать: «Сколько имеешь».
А кругозор и сила чувств, какие Пушкину и не снились! Тот, бывало, плакал над книжкой. А эти не плачут. Ведь для того чтобы плакать над книжкой, ее надо сначала открыть.
Ну, отсюда и большая внутренняя культура. Скажешь ему: «Уступи тете место!» – вежливо отвечает: «На кладбище!»
Вот, говорят, рождаемость все меньше и меньше. Может быть. Но чем старше становишься, тем детей вокруг все больше и больше. А потом, кроме них, тут вообще никого не останется.
Есть смысл подумать о будущем, имея в виду, что плотно набитый мозг опасная вещь, если сочетается с пустым сердцем...
1980
– Я, местный житель, как и все местные жители...
– Мы, местные жители, как и жители других мест...
– Я, вагоновожатый, как и все вожатые вагонов...
– Мы, бурильщики...
– Мы, носильщики...
– Мы все, как и все остальные...
– Решительно и всемерно...
– Целиком и полностью...
– ОДОБРЯМ!!!
Одобряй. С большой буквы. Потому что это – не глагол. Это больше чем действие. Это – название эпохи. У людей был Ренессанс. У нас был Одобрям-с.
Он был всеобщим. Он торжествовал в балете и нефтеперегонке, при шитье пеленок и возложении венков. Отеческий Одобрям руководящих сливался с задорным Одобрямом руководимых.
Одобрям был выше чувств и отвергал формальную логику.
Высокие потолки – Одобрям. Низкие потолки – Одобрям. Больше удобрений – Одобрям. Меньше удобрений – больше Одобрям.
Все газеты и журналы из номера в номер публиковали одно и то же: «Дорогая редакция! С глубоким одобрением встретили мы...»
Издать Сыроежкина – Одобрям. Изъять Сыроежкина – бурно Одобрям. Главным в нашем Одобряме было его единогласие и единодушие – причем в обстановке полного единства! Вопрос «Кто воздержался?» вызывал улыбки. Вопрос «Кто против?» считался вообще чем-то из английского юмора. Реакция на вопрос «Кто за?» была похожа на выполнение команды «Руки вверх!».
