Приближался день свадьбы, когда душа моя должна была слиться воедино с душою моего мужа, и я напрягала всю свою волю, стараясь убедить себя, что смогу его полюбить, стать ему доброй супругой и примерной матерью наших детей.
Я стремилась себя уверить, что его неприглядная наружность — всего лишь оболочка, скрывающая возвышенную душу, и что Господь, без сомнения, одарил его, как и других, при рождении на свет равной мерой хороших и дурных качеств.
При мысли о том, что его толстые пальцы прикоснутся к моему телу, что его плоть проникнет в мою, и его семя оплодотворит мое лоно, меня охватывал ужас. Я старалась не думать об этом.
Страшно было представить, что я буду рожать детей, похожих на этого мужчину со столь отталкивающей внешностью, и что его душа сольется с моей.
Но хуже всего было то, что я не решалась ни с кем поделиться и малой толикой своих мыслей, своих страхов, переполнявшего меня отвращения, и в сердце моем постоянно тлела тоска.
Отец мой, мать и брат ожидали дня моей свадьбы с волнением и радостью, ведь в этот день должны были стать еще более очевидными знатность и связи нашей семьи, укрепиться ее репутация.
Вся Ветилуя только и говорила о том, как торопится, вникая тем не менее во все мелочи, Манассия с постройкой великолепных покоев, которые должны были стать нашим общим домом.
И те, кто их видел, и те, кто только слышал от строивших и украшавших наш дом, как он будет выглядеть изнутри, пересказывали друг другу подробности и добавляли при этом, что дом похож на королевский дворец и что счастлива будет женщина, которая станет его хозяйкой.
О Господи, ты свидетель, что в те дни я была бы гораздо счастливее, если бы простой пастух, но кроткого нрава и с лицом добрым и спокойным, ввел меня в свою хижину, и я служила бы ему охотнее и чувствовала себя в роли пастушки лучше, чем в роли хозяйки дома Манассии.
Тогда я поняла, что люди, завидуя другим, сами того не зная, часто завидуют чужому горю.
Поняла я и то, что завидовать бессмысленно, потому что у каждой вещи, кроме привлекательной стороны, всегда есть изнанка, недоступная поверхностному взгляду и часто неприглядная, порождающая беду.
Не буду больше описывать дни жуткого страха и тягостных ощущений, которые предшествовали свадьбе. Не буду писать и о свадьбе, восхитившей весь город, о знатных гостях, которые своим присутствием оказали честь моей семье и семье Манассии, о подарках и яствах, приготовленных поварами из дальних стран. Я не притронулась к этим блюдам, как не в состоянии была и оценить затуманенным взглядом украшения с драгоценными камнями и прочие подарки. Все это промелькнуло как страшный сон, от которого в памяти осталась только первая ночь, когда я перестала быть девственницей.
Лоно мое начинает болеть при одном воспоминании о той ночи, когда огромный, толстый, захмелевший Манассия набросился на меня, как охотничий пес на загнанную дичь, раня мою душу и тело своей грубостью.
Он безжалостно унизил меня, раздев и заставив показать свое тело при свете ярко горевших свечей.
В упоении сладострастия, полупьяный, он не заметил ни слез, ни безгласной мольбы пятнадцатилетней девочки-женщины утихомирить свои порывы и хоть одним утешительным словом нарушить мрачную тишину, в которой все это происходило.
Как я была беспомощна, как несчастна, как подавлена насилием, которому я не могла противостоять, в ужасе от сознания, что мои болезненные стоны только разжигают его страсть.
