Беспородная тупорылая туша гражданского лайнера вызвала во Власове новый приступ раздражения. Он вообще недолюбливал лайнеры и линейных пилотов, полагая, что бодрым голосом приветствовать пассажиров и скучать весь полет возле автопилота можно и за куда меньшие деньги - но особенно ненавидел американские "Боинги". Он не мог понять, по какой причине величайшей авиационной державе мира приходится закупать подобное барахло, к тому же у стратегического противника. Газетные отмазки относительно дороговизны отечественных машин и прочие "рыночные соображения" его не устраивала: по роду занятий он слишком хорошо знал, что всякие рыночные соображения кончаются у порога крупных корпораций, связанных с правительственными заказами. Экспансия "Боингов" ему категорически не нравилась. Дойчи слишком быстро забыли времена, когда старшие братья этих "Боингов", "летающие крепости" и "либерэйторы", стирали ковровыми бомбардировками города Фатерлянда. И если бы не своевременная победа на восточном фронте и не бурное развитие реактивной авиации Райха, которой скунсам тогда нечего было противопоставить... Пару раз он говорил об этом с Мюллером, и неизменно слышал в ответ про какие-то "большие интересы". Когда же Фридрих позволил себе заметить, что само это словечко - "интересы" - более соответствует семитскому, нежели германскому, стилю мышления, Мюллер устроил ему разнос. Из чего Власов заключил, что шеф всё прекрасно видит и понимает, но сделать ничего не может.
На борт он поднялся со скверными предчувствиями, которые его не обманули. Несмотря на то, что народу в салоне было не так уж много, а его собственное сдвоенное место было выкуплено заранее (любопытный сосед, заглядывающий через плечо, был ему совершенно не нужен), ему не повезло с попутчиками: сразу за его сиденьем расположилась молодая фрау с ребёнком, малолетним дитём неопределённого пола, одетым в синие американские штанишки и расстегнутую оранжевую курточку, из-под которой выглядывала зеленая маечка с какой-то надписью на английском языке. Увы, ребёнок даже и не пытался вести себя прилично. Сначала он громко потребовал молочного шоколада, получил его, и немедленно перемазал им свою физиономию, платье матери и всё вокруг. Через минуту он заканючил, что ему вот прямо сейчас надо пи-пи. Мамаша засюсюкала что-то неубедительное по поводу того, что "ты сделаешь пи-пи, когда самолётик взлетит". Дитё тут же устроило истерику со слезами. Потом, как следует обрыдавшись и обсопливевшись, оно нашло себе новое занятие: колотить своими крепкими ботиночками в кресло перед собой - которое Власов как раз занимал.
Он терпел минуты три, рассчитывая, что гадёныш или уймётся сам, или мать, наконец, употребит родительскую власть. Осознав, что ни того, ни другого никто делать не собирается, Фридрих вздохнул и нажал кнопку вызова бортпроводницы.
Через минуту появилась молоденькая симпатичная фройляйн - почти без следов румян и помады на лице, с вышитым именем "Фрида" на белом шёлковом блузончике - и почтительно осведомилась, что угодно уважаемому пассажиру.
- Я требую, - нарочито громко заявил Власов, - чтобы вы либо прекратили вот это (он показал на буянящего ребёнка, который тем временем вошёл в раж, и лупил ножками по пластику кресла с удвоенной силой), - либо удалили этих пассажиров с занимаемых ими мест. Здесь невозможно находиться.
- Это наши места, и мы никуда не уйдём, - тут же возвысила голос молодая мамаша. Голос у нее оказался неожиданно высоким, визгливым, без того бархата, который, по мнению классика, должен отличать голос настоящей дойчской фрау. - Уберите руки от моего ребёнка, немедленно! - взвизгнула она, когда девушка попыталась удержать рукой молотящие ножки.
Донельзя довольный ребёнок тут же развернулся и харкнул прямо в белый блузончик.
Опешившая девушка машинально сделала шаг назад. На красивой форменной одежде висела слюна с бурым потёком хорошо разжёванной шоколадки.
- Не смейте ограничивать свободу моего сына! - на всякий случай прошипела мама.
Ребёнок скорчил рожицу и высунул длинный, грязный от шоколада, язык.
