Изабель осталась еще на день. Мы пили и бродили по горам. Я удивлялась, откуда у нее столько энергии.
Утром следующего дня она укатила на своей крошечной машине. Был солнечный прохладный день, самое начало зимы. Перед ее отъездом она сфотографировала нас с Брюсом на крыльце дома, мы стояли обнявшись на солнцепеке. На этой фотографии мы кажемся очень старыми и очень счастливыми. Потом мы прошагали четверть мили до дороги, чтобы забрать газету из почтового ящика. Без пальто, в одних футболках. Мы превратились в местных жителей — перестали чувствовать холод.
— Она такая классная, — сказал Брюс, когда мы вернулись домой.
Он начал готовить свои фирменные гренки с яйцом, от которых вонь потом стояла по всему дому. Брюс относился к той категории худых людей, кому в течение дня постоянно требуются все новые и новые дозы калорий. Я сделала себе хлопья с молоком.
— Она говорит, нам нельзя здесь оставаться, — заметила я. — Мол, Боулдер — как морской курорт, только с тибетскими флажками.
Он рассмеялся:
— Так и есть. Но разве смысл всего этого предприятия не в том, что нам плевать, кто что думает?
— Да. Но она в чем-то права. И я так по ней скучаю.
— Мне кажется, — сказал он, — если мы останемся здесь навсегда, то будем очень скучать по нашим друзьям. И родным. Тут прекрасно, не спорю. Но тоже не идеал.
— Не идеал. И я соскучилась по родным. По другим родным.
— Хорошо, что теперь ты эти два понятия разделяешь, — с улыбкой проговорил он.
— Но что, если мы вернемся домой и опять станем несчастными? Может, все проще, чем мы думаем. И мы счастливы здесь просто потому, что тут солнце.
— Тут уж не угадаешь. Вот вернемся и впадем в полную депрессию.
— Вот-вот!
— Но мне кажется, всё будет в порядке. Мы теперь знаем, как нам нравится наша семья. На этот раз всё получится.
— Возможно. Но там дождь идет. Все время.
Я задумалась о том, что всю жизнь прожила на северо-западе США, выросла на фоне тамошних пейзажей. А Брюс даже написал книгу о вулкане Рейнир[56]. Я часто думала о море. Смогу ли прожить без него? Спускаясь с горы, я видела перед собой пустынные равнины, тянущиеся до самого Канзаса. Даже прожив здесь год, я спускалась с гор и каждый раз ожидала увидеть перед собой море вместо этой пустоты. Каждый день у меня возникал когнитивный диссонанс: где я?
Я решила посоветоваться со Спеллманом. Он дал мне свой телефон, и вот уже несколько месяцев мы собирались встретиться и выпить кофе, да так и не собрались. Спрошу у него, пожалуй, как будто он — учитель Йода. Что если поможет?
Мы встретились в чайной «Душанбе» — кафе, подаренном Боулдеру его городом-побратимом Душанбе в Таджикистане. Кафе располагалось в элегантном просторном здании с выкрашенными в голубой стенами, здесь были изразцы, фрески и огромный фонтан.
Мы сели у фонтана и заказали чай со льдом.
Я уже собиралась спросить его, что же мне делать, но почему-то выпалила:
— Вы буддист?
Спеллман был настолько интеллигентным и утонченным человеком, что вопрос прозвучал грубовато.
— Я медитирую, — ответил он.
Этот ответ меня лишь раззадорил. Наконец я прибегла к проверенному стратегическому приему:
— Зачем?
Он задумался.
— Потому что хочу чувствовать это. — Он помахал рукой в воздухе.
Мне почему-то польстило, что он хочет чувствовать «это» — как я поняла, то, что обычно называется «пребыванием в настоящем моменте». «Это» применительно к настоящему моменту было гораздо более интересным описанием.
Спеллман не стремился причислить себя к определенной ветви буддизма, к буддизму в принципе.
Разговор зашел о «Наропе». Рядом журчал фонтан, светило солнце. Сидеть с ним было очень приятно.
Я спросила, что значит быть хорошим буддистом.
— Мне кажется, «хороший» — неподходящее слово, — заметил он. — Если стремиться быть «хорошим», можно упустить самое главное. Реальность, происходящую вокруг. Нет, «хорошим» буддистом быть не надо.
Он наклонился, глядя на меня поверх очков в роговой оправе, как будто собирался рассказать самый смешной анекдот, например про то, как лошадь заходит в бар.
— Думаю, вам стоит исключить слово «хороший» из своего лексикона.
