— Тем же, кроме одного.
Другими словами, особой политкорректностью он не отличался.
Дед был в неважной форме. Мы все пытались заставить его заниматься на велотренажере, и иногда он соглашался вяло покрутить педали минут пять, после чего бросал все и требовал в качестве компенсации банку сардин. Больше всего он любил сидеть в большом красном кресле и смотреть передачу «Суд идет», старые британские сериалы или слушать Верди и Вагнера в наушниках, насвистывая мелодию в любимых местах.
После долгого вечера с индейкой и картофельным пюре мой папа и старший брат помогали деду сесть в машину, когда он вдруг начал хрипеть. В этом не было ничего странного. Ему давно уже стало трудно вставать и садиться. А наклоняться, опускаться и поворачиваться, чтобы усесться в машину, и вовсе было задачей не из простых. Дедушка постоянно напевал себе под нос, завязывая шнурки, чтобы никто не слышал, как он кряхтит. Но сегодня хрипы начались, когда он только шел по дорожке к машине в сопровождении двоих своих тезок. Когда дед приблизился к машине, звук в его груди стал похож на шорох целлофана, а когда попытался поднять ногу, чтобы сесть, завалился на отца. Я подбежала с другой стороны и помогла усадить его. Его вдохи тем временем становились тоненькими, как тростинки, он дышал через сложенные трубочкой губы, как флейтист. В глазах застыл страх. Я взяла его за руку и приказала ему дышать сильнее, сама дышала глубже, показывая, как это делается, как при помощи дыхания вернуться ко мне, в эту машину, к еще одной ночи спокойного сна.
— Дыши, дедушка, — говорила я, поглаживая его по руке. Я вдыхала глубоко снова и снова. — Вот так, просто делай то же, что и я.
Но вскоре мое дыхание тоже стало поверхностным и прерывистым, а лицо — мокрым, и я услышала свои всхлипы. Или хрипы. Или и то, и другое.
Не помню, что было дальше, помню лишь, что вдруг оказалась на улице. Меня обнимал мой двоюродный брат Гейб — он священник, — а я ревела как корова, пока папа не приказал мне сесть в машину.
Дедушка уже дышал нормально, успокоился, и мы повезли его домой. По пути он устало откинулся на сиденье. Потом повернулся ко мне и сказал:
— Да уж, это совсем невесело.
На следующий день я думала только о нем, грудь и горло каждый раз сжимались, будто я тонула. Я пыталась прогнать мысли о неизбежном. Но мне казалось, что даже стрелки на часах бегут быстрее обычного, а я могу лишь наблюдать за временем. Я буду смотреть, как умирают мои дед и бабушка, потом так же сажать в машину отца. А вскоре после этого уже моих собственных детей парализует страх осознания, что когда-нибудь им придется проделать все это со мной. Я представила, как из моей груди вырываются хрипы на глазах у моих испуганных внуков, как возникает очередное звено в цепочке из любви и разбитых сердец, и поняла, что неважно, проживу я жизнь в согласии с собой или нет, буду ли жить ради семьи, ради своего бойфренда или ради поиска какого-то своего истинного «я». Ничто не поможет, когда я окажусь на пороге бездны.
Но потом я пошла на класс к Индре и стала соблюдать все ее указания. Вдыхала, когда она приказывала мне вдыхать, выдыхала тоже по приказу, и наконец, когда мы лежали неподвижно в позе трупа, смогла задышать самостоятельно.
Через несколько месяцев я собрала деньги, которые могла бы потратить на годичный запас сигарет — около двух тысяч долларов, — и отдала их ей. Это был первый взнос за двухмесячный учительский курс на Бали, который Индра проводила со своим другом Лу. Если быть откровенной, я надеялась, что этот курс сделает меня не преподавателем йоги, а новым человеком.
Вскоре после того, как подпись на чеке решила мою судьбу, я купила толстый блокнот в линейку с обложкой цвета морской волны и начала писать. Это было мне не в новинку — я вела дневники с тех пор, как мне исполнилось десять. Тогда у блокнота была обложка с кисками и маленький медный замочек от братьев. Но на этот раз я не совсем понимала, к кому именно обращаюсь в своем дневнике. Может, это была старая «я» — чтобы потом можно было вспомнить, какой я была когда-то? Или же я обращалась к Индре, Джоне, а может, к ним обоим? Точно не знаю. Но я вспомнила слова Томаса Мэллона, который писал: «Никто никогда не будет вести дневник лишь для одного себя».
