Хрущев не очень долго побыл за столом, поспешил в обратный путь — к поезду. Там, в вагоне, Томпсон взял у него интервью и пообещал, что к утру уже в готовом виде представит его Хрущеву.
Я сказал Никите Сергеевичу, что вряд ли успею до начала совещания перевести текст на русский в письменном виде. Он ответил: «Ничего, ты же сможешь перевести его мне устно». На том и порешили.
Томпсон, поблагодарив Хрущева, ушел к себе в купе. А мне Никита Сергеевич предложил остаться. Остался и председатель Комитета по заготовкам сельскохозяйственных продуктов, не помню сейчас его фамилию. Хрущев стал довольно сердито говорить о парах, которые ему удалось обнаружить на землях Гуревич. И надо отдать должное председателю Комитета: он начал не то чтобы спорить, но вежливо возражать Хрущеву, оправдывая Гуревич. По сути дела, он защищал пары, оперируя убедительными доводами в пользу того, что с использованием паров урожай в среднегодовом измерении будет стабильнее и выше. Приводил примеры из практики Канады и Америки. Хрущев сначала возражал. Тоже в доказательство приводил факты. Потом ему стало их не хватать. И кончилось тем (к тому времени это уже было характерно для Хрущева), что он хлопнул ладонью по столу и резко сказал:
— Ну все. Хватит разговоров. Будет так, как мы решили!
Сказал как отрезал.
К вечеру мы были в Целинограде. Там нас поместили в один из обкомовских гостевых домиков. Томпсон и его журналист работали всю ночь и к утру подготовили текст. Взяв его, я поехал в особняк, где ночевал Хрущев. Он завтракал в одиночестве. Усадил меня напротив себя, предложил составить ему компанию. Сидим, едим, разговариваем. Он спрашивает:
— Ну а как тебе-то целина?
В самых восторженных тонах, совершенно искренно, я высказал свои впечатления. Упомянул директора совхоза Гуревич. Вот, мол, какие женщины у нас, Никита Сергеевич, — вроде бы из Ленинграда, а смотрите, как она здесь освоилась, командует, действительно мужиков в руках держит. Хрущев вздохнул:
— Да, все верно… Но ты понимаешь — неграмотная. Просто неграмотная. Отсталый человек.
Он сказал это с сожалением, даже с болью. Чувствовалось, что он на самом деле считает Гуревич отсталой и неграмотной, неспособной поспеть за его новациями.
Потом я перевел ему текст интервью. Он его одобрил. Мы попрощались, и я уехал.
Был конец лета 1964 года. Хрущев выглядел крепким, бодрым и очень энергичным. И кто бы мог подумать, что через каких-нибудь два месяца его «верные» соратники напишут в официальном сообщении о Пленуме ЦК, что этот человек освобожден от всех занимаемых должностей в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья.
О том, какое значение Хрущев придавал встречам и беседам с представителями средств массовой информации, особенно зарубежных стран, написано выше. Для него, повторяю, это было прежде всего способом непосредственно обратиться к широкой общественности, а точнее, в его понимании, — к многомиллионным «массам трудового народа» с целью открыть им глаза на «великие истины», которые он провозглашал.
Однако был у Никиты Сергеевича и другой конек. Он искренне выступал за нормализацию, улучшение отношений между Востоком и Западом. Отсюда его приверженность к провозглашенной им же политике мирного сосуществования государств с различным политическим и общественным строем, хотя данному основополагающему принципу он тоже придавал несколько своеобразное значение (об этом чуть ниже). Во внешнеполитическом плане, преследуя эту цель развития отношений с зарубежными государствами, он во главу угла ставил личные контакты с их руководителями. Хрущев не уставал повторять своим иностранным коллегам — лидерам других стран: «Лучше всего по всем спорным вопросам могут договориться именно руководители государств. А уж если они не договорятся, то как можно ожидать, что проблемы разрешат люди менее высокого ранга…» При этом он имел в виду, а зачастую прямо говорил собеседникам, что от чиновников, включая министров иностранных дел, этого ожидать не приходится.
Надо сказать, что Хрущев нимало не задумывался о том, в какое положение подобными словами он ставит министров, в том числе и нашего — Андрея Андреевича Громыко. Такие воззрения советского лидера привели к тому, что начиная со второй половины 50-х годов не проходило и недели, чтобы в Москве не появился очередной высокий гость. И сам Хрущев стал довольно часто отправляться в поездки за рубеж, которые сегодня считались бы чрезмерными по длительности.
