– Да что с тобой, дочка? – прошипела на ухо аль-Ханса.
– Ничего, мама, – подавляя дрожь, ответила Айша.
Мертвая теперь улыбалась – страшно и плотоядно, кровь текла изо рта и капала, капала на белое платье.
– Я… просто… боюсь, наверное…
– Ах, боишься, – с облегчением заулыбалась мать. – Ну ладно тебе, вот будем тебя завтра одевать, все-все тебе расскажем…
И сидевшие на коврах женщины засмеялись и захихикали:
– Да, пришло кое-кому время на спинку падать! Да, да, точно, Айша, на спинку! Ха-ха-ха!..
Мертвая прищурилась и погрозила длинным белым пальцем – ночью приду, мол. Жди.
Невесту по обычаю усадили на почетное возвышение у западной стены Двора Трех сестер. Айша казалась совсем девочкой в простой белой рубашке – согласно установлениям и предписаниям, изо всех драгоценностей у нее на пальце было лишь золотое обручальное кольцо. Волосы невесте заплели в семь кос и увязали вокруг головы, закрепив тонкими деревянными шпильками. Лицо девушки скрывало белое покрывало – Айша неподвижно сидела на подушках, положив ладони на колени и опустив голову.
– Ты глянь, опять куксится, – прошептала Азза на ухо Утбе.
Утба решила прислушаться – Аззу купили на три года раньше, и она уже дважды удостоилась чести подавать кофе повелителю верующих. Говорили, что однажды он даже обратился к ней – не по имени, конечно, вах, если б по имени, разве расставляла бы сейчас Азза блюда с персиками, но все равно обратился: «Эй, ханта[54], подай-ка мне полотенце». Сейчас на обеих невольницах сверкали блестками и золотыми нитями зеленые платья, в черных косах звенели старинные монеты, а шеи склонялись под тяжестью четырех золотых ожерелий. А что, свадьба – великое событие, все на себя наденешь, а то так и пролежит в ларе, никому не покажешь. Брякая круглыми подвесками ожерелья, Азза наклонилась и снова зашептала:
– Ты про то, что на обручении-то было, слышала?
– А че было-то? – шепотом же откликнулась Утба.
Вообще-то за разговоры в такое время можно было получить приказ о порке – в соседнем Львином дворе, в котором праздновали мужчины, имам как раз произносил свадебное напутствие:
– …Он наградил эмира верующих славной наградой, связав его род с родом посланника Всевышнего – да благословит его Всевышний! – который, как рассказывали, молвил: «Любые узы и нити родства разорвутся в день Воскресения, кроме моих уз и родственных связей…»
Азза быстро оглянулась и сделала вид, что перекладывает марципановые фигурки на яркой майолике блюда, – и зашептала:
– Помнишь, семь чаш перед ней поставили?..
Как не помнить, удивилась про себя Утба, это ж обычай: на обручении перед невестой кладут Книгу Али, зеркало и ставят семь чаш с белым – с молоком, айраном, сметаной, медом, сахаром, ну и потом снова с молоком, только верблюжьим, к примеру, и с йогуртом. Ну а перед Айшой поставили – всем на удивление, уж сколько разговоров было по всей столице, сколько цоканья языками! – чаши с привычными молоком, айраном, сметаной, медом и сахаром – ну а еще с жемчугом и мелкими алмазами.
– Ну так и чего?.. – Утбу разбирало жгучее любопытство.
– А того, что кади ее три раза спросил, ну она, понятное дело, три раза ответила, потом договор подписали, выкуп весь перечислили, кольцами они обменялись – ну а, как все ушли, мы давай чашки собирать…
– И чего? – Утба аж толкнула товарку локтем в ребра – давай, мол, не тяни, быстрей выкладывай.
– А того, – торжествуя, прошептала Азза, – что скисло молоко-то. Свернулось. И айран со сметаной аж зелеными стали, вона как.
– Ух ты-ыы… – аж задохнулась от такой новости Утба.
– Порченая она, вон чего, – мрачно подытожила Азза. – Ведьма умейядская, сучий выродок.
И тут обе получили тяжелыми перстнями по затылку:
– Что, бездельницы, мерзавки, слово Всевышнего вам, значит, не требуется слышать?! Обеих отдам распорядителю наказаний, уж он сдерет шальвары с ваших бесстыжих задниц и всыплет вам розог, чтоб неповадно было чесать языками во время проповеди!
И Сальма наподдала им напоследок, да так, что обе девушки свалились лицом в блюда с фруктами и печеньем. А имам в соседнем зале воскликнул:
