В первую блокадную зиму умерли одна за другой Танина бабушка и обе тетки. Таня перебралась к Нине Борисовне... До последнего часа она писала автобиографическую повесть. Закоптелая тетрадь эта долго хранилась у меня, минувшей осенью я передал ее Таниной сестре Наташе.
Запишу, как это случилось.
После демобилизации ЦК ВЛКСМ направил меня на работу в издательство "Молодая гвардия". Т.П.Карасева, узнав, что я ленинградец, спрашивает:
- Вы случайно не знали там Лебедевых?
- Каких Лебедевых? Ленинград - большой город. Художника Лебедева? Владимира Васильевича?
- Нет, не художника. Это семья моей подруги. Они жили в районе 31-го почтового отделения.
Меня осенило.
- На канале Грибоедова?
- Да, на канале Грибоедова.
- Таня?
- Да, Таня.
В подобных случаях говорят - тесен мир.
Между прочим, Наташа (к этому времени уже овдовевшая солдатка) только от меня узнала о гибели сестры и других своих близких.
Таню я видел за день, за два до ее смерти. Укрывшись двумя одеялами, она лежала в углу на сундуке, голова у нее была ясная, она все понимала и лучше всего, к сожалению, понимала, что умирает. Мать Нины Борисовны что-то жарила на буржуйке, что-то из дуранды или из подошвенной кожи. Крохотную порцию этого блюда предложили и Тане. Она отказалась. Мне навсегда запомнился ее слабый, но чистый, отчетливый голос:
- Пусть это съест Алексей Иванович. Мне не надо. Я все равно умру.
Нет, не буду врать, будто кусок встал у меня поперек горла. Таню уговаривали, она сердилась, мотала головой. Слегка поколебавшись, я съел этот лишний кусочек жареной кожи. Вспоминать об этом мне не стыдно. Мне просто жалко, очень жалко всех - и себя тоже.
Нина Борисовна и мать ее, как и многие ленинградцы, в том числе и храбрая наша мамочка, дали зарок - стоять до конца, Ленинград не покидать ни при каких обстоятельствах. Летом 1942 года я послал маме из Москвы телеграмму: "ЦК ВЛКСМ и министерство просвещения предлагают тебе и Ляле вызов, сообщи согласие".
Ответ был короток: "Никуда не поедем".
У Нины Борисовны и у Софьи Михайловны стойкости хватило до середины лета. Пугал их не голод - пугали артиллерийские обстрелы. Дом их стоит на одном из самых обстреливаемых участков, на той прямой, которая соединяет Балтийский вокзал с мостом Лейтенанта Шмидта. На этой же линии расположена и больница имени 25-го Октября, куда еще в сорок первом году поступила работать Нина Борисовна. Она говорит, что с ужасом, какого никогда раньше не испытывала, переходила два раза в сутки трамвайный мостик через Фонтанку. Но бог миловал, все было благополучно. В конце июня, кажется, они с матерью решили эвакуироваться. Н.Б. ушла с работы, стала хлопотать о вызове. Все уже было на мази, вещи сложены, зашиты в мешки, посадочные талоны лежали в сумочке. Накануне или в день отъезда выяснилось, что нужна какая-то справка с места работы. Нина Борисовна побежала (не побежала, конечно, а поковыляла) в больницу. И тут, на Подъяческой, у въезда на трамвайный мост, ее настиг бризантный снаряд.
Двадцать восемь осколочных ранений.
Девять месяцев в той же Александровской больнице.
Ленинград они так и не покинули. И теперь уже не хотят покидать. С июля прошлого года Нина Борисовна работает в школе рабочей молодежи, преподает историю. А госэкзамены в университете она сдавала в самое черное время - в те страшные дни, когда Таню Лебедеву зарыли в ленинградскую землю.
...В ленинградской же земле покоится и Рая Белых. Но - где, на каком кладбище, в какой братской могиле?
Впрочем, я ведь не знаю, где, на каком кладбище, в какой яме лежит и сам Гриша.
Заходил в Дом веселых нищих, видел людей, повинных в Гришиной гибели.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Был в той квартире, где в 1926 году мы писали с Гришей "Республику Шкид". Квартира заселена, обитаема, но ни одного знакомого лица я там не встретил. Попросив разрешения, заглянул в "свою" комнату, постоял и в той комнате, где, затворившись от "мира", запасшись махоркой и хлебом, несколько месяцев строчили мы нашу лихую мальчишескую повесть. В этой комнате в позапрошлом году умерла от голода Рая.
