А ещё есть такая затыка, что в земле польской и в земле литвинской сейчас чуть ли не половина людей русских. За кем они пойдут? За победителем и пойдут. За Иваном Московским... То-то! Куда ни повернись — везде хи ме ра[86].
Пан Заболоцкий решительно дёрнул за шнурок. Над ухом кучера звякнул колоколец.
— Разворачивай! — крикнул кучеру пан Заболоцкий. — Назад разворачивай!
* * *
Иван Васильевич, в простой крытой повозке, под охраной всего десяти рейтар, подкатил к позадкам усадьбы Шуйского. Десятский, немец Ванька Грубе, наклонился к зашторенному оконцу повозки:
— Тут люди кучкуются. Чернь вроде, но нищих и убогих нет. Одеты пристойно. Гнать?
Иван Васильевич приподнял кожаную шторку, поглядел наружу, выругался. Вот же Шуйский! И когда уймётся?
Позади огромного именья Шуйского, в дальнем углу сада, находилась древняя каменная палата в два этажа. Верхний этаж Шуйский велел прибрать под содержание жида Схария. А чтобы тому не являлась скука в томительной череде дней, нанял тридцать молодцов, давая каждому по алтыну в день. Замоскворецкая шпана да и вполне пожилые люди тогда с раннего утра приходили к дальнему приворотному тыну, прямо к старому зданию и хором начинали орать в окна палаты, туда, где томился Схария:
— Жид, жид, по верёвочке бежит! Верёвочка порвётся, жид перевернётся! Жид, жид...
Пооравши так, все шли в кабак, греться. Так было в кабаке тепло, что опосля обеденного часа к приворотному тыну возвращались только семейные. Им пить — беса тешить. Они тогда рассудительно орали:
— Сволочь, Схария! Выйди к нам! Зачем Христа распял? Сволочь!
Матерно лаяться Шуйский не велел, так что слова, что кричались в зарешеченные окна, считались на Москве ласковыми...
Иван Васильевич передал десятскому кожаный кошель. Там бренчали медные копейки, но кошель был увесист:
— Вели больше не приходить! Грешно менять рало[87] на оранье. Пусть отступятся...
Люди замоскворецкие, получивши кошель, поклонились в сторону закрытой повозки и пошли себе, прихохатывая.
* * *
Шуйский встретил государя во дворе, помог выбраться наружу. Снегу намело в усадьбе — до первых окон. Здоровенные молодцы в азямах со знаком Шуйского, чистили двор, баловались, посыпая снегом, кто зазевается.
— Не пойму, — вдруг сказал Иван Васильевич. — Вроде зима, холодно, а нам и снег, и лёд — всё забава.
— А когда мы плакали, великий князь и государь? — Шуйский заторопился открыть дверь в малую залу. — Для нас хоть как ты поверни погоду и природу, всё будет праздник.
— Да? — Иван Васильевич быстро глянул на Шуйского. — Смотри, боярин, как бы... не похороны!
Боярин Шуйский знал, про что недоговаривает Великий Государь. Зимний поход русских полков на Казань, удачный, победительный, всполошил всю Европу. Папа Римский срочно написал буллу, в которой иносказательно требовал от католических государей и народов остановить «скифское чёрное нашествие». Скифов дано нет, никто никуда не шествует, чёрные одёжи носят только монахи... Добраться бы с крепкой ратью до того Папы!
Иван Васильевич проследил, как по лицу Шуйского замелькали известные мысли — насчёт того, кого бы в Риме зарезать.
— А вот то, чего ты ещё не ведаешь: книжник Моребед, да Варнаварец, почали вести тайные дела повдоль наших границ, да и за границами. Много чего уже натаскали в мой кошель...
Шуйский от нетерпения стал постукивать каблуком по дубовым плахам пола.
— Стучи не стучи, а до западных государей дошло, кто два последних года подписывал разные письма, грамоты и уставы от имени Московского княжества...
Шуйский хохотнул. Всяк выходило, что войну против Великого Новгорода да против Казани, велела начинать Еленка-молдаванка, именем своего махонького сына Дмитрия. Она же, его именем, заняла огромные деньги под огромный рост у европейских жидов... В чём провинился сам великий князь Иван Васильевич, так это в том (и бумаги на то есть), что послал торговый караван в Индию. Но стоил тот караван не более тысячи рублей, а на Еленку-молдаванку да на тех, кто за ней стоял, легло полное беремя в двести тысяч рублей серебром! И кто такие деньжищи отдавать станет?
