Тем вечером Эрвин все рассказал сестре. Затем по душам поговорил с Минервой.
А позже, нетрезвый и полный азарта, никак не мог уснуть. Расхаживал по спальне, пил ордж, красками фантазий рисовал свою скорую победу.
— Иди ко мне!
Альтесса возникла прямо в постели. Улеглась на живот, поболтала в воздухе босыми пятками.
— Милый, сядь рядышком, поговори со мной.
— Как я могу сидеть, когда душа парит на крыльях восторга?!
— Так подлети ближе, сокол ясный, и раздели восторг с любимой!
Он встрепал ей волосы и поцеловал в шею.
— Кстати, о любимых, — мурлыкнула альтесса, — что это было?
— Поцелуй нежности и затаенной страсти!
— Нет, чуть раньше… Примерно час назад. Ты, кажется, флиртовал с Мими?
— И мне кажется нечто подобное.
— Если невинное заигрывание считать за дюжину копейщиков, то ты бросил в атаку рыцарский батальон. Любопытно, что бы ты делал, если б защита владычицы не выдержала?
Вместо ответа Эрвин сжал ягодицу альтессы.
— И тебе ее совсем не жаль?
— Конечно, жаль, в том и дело! Она — императрица и моя кукла! Кто посмеет заигрывать с нею? Бедняжка навек лишена радостей не только любви, но даже флирта!
— И ты… угостил ее конфеткой?
— Она заслужила сладость. Так ловко разыграла шаванов, так старательно ненавидит меня, так бережно хранит пыльную верность трупу Адриана! Разве она не прелестна?
Альтесса мягко оттолкнула руку Эрвина.
— А часом раньше ты поцеловал сестру.
— То было невинно…
— С языком.
— И быстро…
— Я считала Праматерей и дошла до Елены.
— Всего-то!
— До Елены на третьем круге!
— Да пойми же ты: сегодня особый день! Бывают дни, когда каждая девушка — принцесса, каждая монета — золотая, каждая стрела — в цель. Сегодня — такой! Уж прости, мне очень стыдно, но я счастлив! Иона заразилась счастьем от меня, Мими — тоже. Я — факел радости, что зажигает сердца! Кому это повредило?!
Альтесса села, подобрав ноги и запахнув халат.
— Тебе.
Он хлопнул ресницами.
— Как?
— Иона стряпает алхимическую смесь из любви к тебе и к мужу. Пускай, это ее дело. Мими променяет мечты о гниющем Адриане на твою теплую постель. И хорошо. Беда в том, что ты рановато обрадовался.
— Да, Кукловод еще не пойман, но…
— Но я не о нем. Ты сказал сестре, что бросишь в атаку Нортвудов, а крестьяне отобьют искрой. Как думаешь, во сколько жизней это обойдется?
— Не много. Медведи наткнутся на искру и откатятся…
— Когда один скачет в атаку с обнаженным мечом, а другой лупит в него искрой — один из двух умирает, правда? Твое «наткнутся, откатятся» — это сколько трупов? Сотня? Тысяча?
— Но…
— Помнишь день, когда я ни разу не подшутила над тобой? Ты убил двадцать пять пленников, мы вместе запивали горе. Ты был в таком сумраке, будто погибли друзья. Двадцать пять незнакомцев!
Эрвин сел, помолчал… погас.
— Это необходимые жертвы. Кукловод погубит много больше, если я его не остановлю.
— Не сделаешь омлет, не разбив яиц? Аланис говорила это. Ты ответил, что не любишь яйца.
— Крестьяне сами виноваты. Они, тьма сожри, подняли мятеж! Сами выбрали свою судьбу!
— Но ты не за это их караешь. Знаешь же: пусть не по закону, но по совести они правы. Ты бы всех простил, если б не партия против Кукловода.
Эрвин озлился.
— Тьма сожри, чего ты хочешь? Я, значит, слишком бездушен?! Сама же так хотела! Учила: сметай людей лопатой, как снег! Вот тебе желанная степень бездушия! По моему приказу медведи пойдут бить крестьян — и меня это волнует меньше, чем круглые ляжки Минервы!
— Немного иначе, — альтесса покачала головой, отбросив темные локоны с глаз. Ее взгляд был неприятно острым. — Ты думаешь про ляжки Минервы и про язык сестры в твоем рту, и про фанфары будущей победы — лишь бы не думать о мертвых серпах. Ты зажег свой, хм, «факел счастья», чтобы ослепить себя. Сладкий самообман, затмение эйфорией. В Дойле ты не лгал ни себе, ни мне.
— Я просто научился быть злым.
— Докажи.
Альтесса подала ему Глас Зимы.
Эрвин поставил свечу, а сверху — пробку от бутылки орджа. Обнажил меч. Движения обрели хищную плавность. Глас Зимы покорно слился с рукою, рассек воздух парою пробных взмахов, наполнился силой, поднялся для атаки.
Эрвин прицелился в пробку взглядом и процедил: «Умри!», — и хлестнул стальным кнутом.
