США Ткаченко, Шуринда, Сашка –
в море брошенный вверх тормашками,
ты хватаешь звезду, что плавала,
и рычишь, как собака Павлова…
Ну зачем ты ночами снишься?
Надоела новая ниша?
Что мастыришь руками прогнившими?
И зачем тебе греческий профиль?
Как невинна слеза чеченки?
Над Москвою плывёшь зачем-то?
Зачем свою жизнь ты прожил?
Зачем мы живём, Ткаченко?
I
Это было беспрецедентно –
он явился ко мне студентом.
Караим. Футболист. Защитник.
Симферопольских смут зачинщик.
«Мне плевать на ваши исканья!
Я же не монумент из камня!»
Но стихи его излучали
караимскую карму печали.
Скоро стал он моим дружбаном.
Прилипал ко мне листом банным.
Сколько девок кадрили мы в Ялте!
В век безденежья жили ярко.
Сколько утречком мы протопали
к твоей матери в Симферополе!
Мы искали дорогу к храму.
Все дороги ведут непрямо.
Нету храма. Одни химеры.
Караимская карма веры.
Коренастый, почти квадратный,
ненавидел подплечики ватные.
Когда в галстуке – был мужланист,
но в халате хорош, поганец!
Гений секса, он постепенно
стал генсеком русского ПЕНа,
эпицентром культурной пены,
вместе с Битовым, президентом,
отсудил нам апартаменты –
нынче это непредставимо.
II
Есть в маразме своя харизма.
Веры разные – разные ризы.
Не заимствовать – вы обещали! –
караимскую карму печали.
Жизнь без кармы – банк без бухгалтера,
салат без перца или без краба.
Зубоскальная, без ласкания,
жизнь – Кармен иль Грета Гарбо.
Что такое смысл караизма?
Он двоякий, как коромысло.
Караим – это крик «Горим!»
с утверждением: «Караим!».
Корни Крыма кричат из тьмы:
«Караимы мы, караимы мы!»
Караимы жили богато,
как буржуй на красном плакате.
Пробавлялись все кораблями.
Население прибавлялось.
И, достигши своих высот,
опустилось до 800.
…Я видал их во рву в Симферополе,
там, где немцы евреев гробили.
Попадались и караимы.
Сашка, бледный, стоял над ними.
Русский парень жалел о целости,
сняв с костей золотые челюсти.
И величественная, немыслимая,
словно связка «любовь – морковь»,
украинская и караимская
в США Ткаченко взметнулась кровь!
Облака проплывали мимо –
караимы мы, караимы.
Я ему был дружбаном и «богом»,
разговаривали с ним о многом –
он сидел до конца в ПЕН-центре,
чай заваривался погуще,
двумя пальцами мял он цедру,
как пинцетом берут лягушку.
Говорили о воле и чести,
как в купе провезти винчестер,
и о бунинских «Снах Чанга»,
и как трахнул он англичанку
в баре, говоря без акцента,
о гостях на конгресс в Виченце,
и как прятал больного чеченца,
о караимах, о карме…
Слов нет – верхний слой.
Будто кто-то элементарно
здесь подслушивал нас с тобой.
У Ткаченки был крут характер:
сам восставший и сам каратель.
Предавал, страдал и закладывал –
только всё это ради адовых
сумасшедших своих идей:
из плейбоя глядел плебей.
Это знали мы и прощали
за караимскую карму печали.
Погрустневший и погрузневший,
он, дожёвывая землянику,
мне сказал: «Я три дня не евши –
