Выставленный на посмешище перед людьми, Мануэл Араужо беспокойно взглянул на судейских аукциона, точно прося денонсировать брошенный ему вызов, но, поняв несостоятельность избранной им защиты, грубо бросил:
— Долго ждать придется. И потом… они холодны от презрения.
Это было то самое магическое слово, которого, как позже говорил Релвас кучеру, он только и ждал.
Мощный удар в челюсть отбросил закричавшего вдруг Араужо на приличное расстояние; Релвас подошел к нему и каблуком сапога прижал его плечо к полу и, занеся над ним второй сапог, указывал ему глазами на зад, куда он собирался его приложить, — место, по которому бьют трусов.
— Сейчас ты заговоришь по-другому!
Тут к Релвасу подошли и попросили не устраивать скандала, гак как собирался народ. Ведь это стыд для обоих — все-таки родственники.
— Родственники ли, это еще вопрос. Большой вопрос. Я не имею ничего общего с этим сбродом…
И он пошел к поджидавшему его экипажу. Вслед ему полетела какая-то угроза, но он даже не обернулся. Потом, уже сидя в экипаже, вспомнил, что не дал кое-какие распоряжения нотариусу, и, приказал кучеру подогнать экипаж поближе к месту происшествия.
— Бумаги о покупке имения оформите на имя Эмилии Аделаиде Вильяверде Релвас.
— Ваше превосходительство хотели сказать Релвас Араужо, — поправил нотариус с извиняющимся видом.
— Я сказал: Релвас. Моя дочь — Релвас, и только Релвас. И не забудьте это!
Возвращаясь из Лиссабона, он посмеивался. Заехав в имение Кампо-Гранде, он вручил бумагу Эмилии Аделаиде, но они не обменялись ни единым словом. Однако в голосе дочери зазвучали радостные нотки, те самые, которых он не слышал после похорон зятя. Рука с кнутом протягивала теперь пряник. Однако лошадь, что сидела в дочери, не лизала ему руки — это как бы возвышало ее.
Она не унижалась. Тем лучше.
И то, что она не унижалась, было истинной причиной, почему он пошел в клуб.
Плоть просила праздника любви, но в этот день он решил обречь себя на целомудрие. Лучше завтра… Да, так что через десять часов он навестит одну из трех вдов, этих граций, как он их ласково называл. Ролин тоже знал их и шутя спрашивал его:
— Так на каком полустанке ты остановишься сегодня? Ролин любил употреблять железнодорожную лексику.
Это будет ему известно только завтра. И возможно, все решит орел или решка — так всегда проще.
Сейчас же ему хотелось совершить небольшую прогулку, чтобы размять ноги. По берегу Тежо. Потом он в одиночестве поужинает и пойдет в театр. Совесть ему говорит, что он достоин театра. Нет-нет, ночь с Розалией сегодня ни к чему: он откажется от нее ради дочери, которая не любит галисийку. Диого Релвас это знает и пойдет ей навстречу (только раз, это ясно!), без какой-либо просьбы со стороны Эмилии Аделаиде. Ведь Эмилия Аделаиде плоть от его плоти. А Релвасы никогда не просят.
ДВА ПАСТУХА ПРОСЯТ РАЗРЕШЕНИЯ ПОЯВИТЬСЯ НА СТРАНИЦАХ РОМАНА
Не просят. Предлагают свои услуги. И этого вполне достаточно, чтобы пойти им навстречу. Другие же, те, что у них в подчинении, держатся в сторонке, чтобы, не дай бог, не наступить на их тень. Это один из мифов семьи Релвасов. Если мне не изменяет память, то дед Кнут говаривал частенько следующее: «Мужчины из нашего рода умирают стоя и не разрешают наступить на свою тень».
Вот исходя из этого принципа, проводимого в жизнь Релвасами, и приходишь к заключению, что достоинство появилось на свет благодаря их усилиям. Когда Релвасы приносят сетку с фруктами из своих садов или горсть пшеницы со своих полей или останавливаются около ими самими выращенного коня или быка, они знают, что это — лучшее, и ничего лучше быть не может, и называют это лучшее единственно точным словом, поднимая себя на пьедестал: это достойно.
Ради достоинства они и живут.
Все, что недостойно, будет продано как не имеющий имени продукт, сожжено или убито, как это случается с некоторыми жеребцами и кобылами, уже имеющими тавро дома Релвасов, но не оправдывающими его. Тавро очень простое: буква «Р», взятая в треугольник, и все. С быками, которые оказались слабыми, поступают еще хуже — их холостят, приучают к ярму и длинной палке с железным наконечником, которой их погоняют, и возят на них все что придется. Не родившись породистыми, достойными смерти на аренах под жарким солнцем Испании и в жарком бою, они влачат свою жизнь как жалкие рабы, как та оборванная чернь, что приходит сюда, в имение, подработать на прополке и жатве. Их не щадят даже пастухи дома Релвасов — ни поденщиков, ни быков, которые становятся рабочим скотом, хотя подчас сами же виноваты в их несчастье, чаще всего случающемся в момент укрощения.
