— Правда, что ты бралъ отъ князя подарки?.. Что ты въ угоду ему обманулъ насъ?.. продолжали кричать.
— Постойте: пусть говоритъ одинъ. Развѣ не видите, что у меня ушей пара, не помѣщаетъ сотню голосовъ?..
— Пусть говоритъ одинъ! — согласились.
Выборный, самый почётный родоначальникъ самаго могущественнаго рода, сталъ производить допросъ:
— Бралъ подарки?
— Какъ мнѣ не брать: развѣ я не живу отъ добраго сердца? Развѣ не давалъ мнѣ ихъ не разъ и Сельтичанъ, и ты? И князь давалъ, но не просилъ ни о чемъ и я не обѣщалъ ему ничего… Развѣ не грѣхъ даже думать… Развѣ можно сказать подобное… Стыдно вамъ!.. Спросите людей…
Позвали свидѣтелей, вызвали князя, и всѣ они стали смиренной кучкой въ грозномъ кругу. Но опросы не выяснили ничего, кромѣ того, что Ольтунгаба посѣщалъ палатку князя наравнѣ съ другими и пользовался — «отъ его щедротъ». Князь клялся, божился, поглаживалъ оба уха заразъ обѣими руками и чрезвычайно охотно, и чрезвычайно пространно разсказывалъ о своемъ безкорыстіи, о своихъ заслугахъ, о своемъ заступничествѣ въ интересахъ племени передъ властями, о своихъ жертвахъ преимущественно въ дѣлѣ уплаты податей. Ольтунгаба презрительно и односложно огрызался.
— Ты не вѣришь мнѣ, Сельтичанъ, обратился онъ наконецъ къ старику. — Ты забылъ, какъ любилъ и училъ я тебя юношу? Какъ помогалъ въ невзгодахъ? Какъ нѣкогда повѣдалъ я тебѣ о дальнихъ земляхъ, о старинныхъ преданіяхъ?.. Развѣ я не былъ сверстникомъ твоего отца? Развѣ не былъ съ нимъ друженъ еще въ то время, когда ты ползалъ ребёнкомъ? Затѣмъ, когда ты выросъ, развѣ я не гордился тобою, а ты не одобрялъ моихъ совѣтовъ? Кто былъ первый среди насъ промышленникъ и боецъ? Кто былъ мудрый и осторожный въ рѣчахъ?!. Ты, Сельтичанъ, былъ всегда настоящимъ тунгусомъ — мы всѣ это знаемъ, а въ старину умирали развѣ худшіе? Клянусь тебѣ, старикъ, и тебѣ, весь народъ — я сказалъ сущую правду… Пусть лицо мое повернется на спину, пусть тѣло мое высохнетъ, какъ листъ табаку, пусть лопнутъ мои глаза и жилы станутъ слабы, какъ плохо ссученныя нитки, и… пусть рука моя горитъ, какъ горитъ сердце отъ обиды…
Тутъ Ольтунгаба рѣшительнымъ движеніемъ положилъ руку въ огонь костра. Пытка продолжалась мгновеніе. Всѣ вскочили, а Сельтичанъ, подойдя къ старику, оттолкнулъ его прочь
— Прости, Ольтунгаба, и вы простите, видѣвшіе… проговорилъ онъ взволнованно. — Грѣхъ думать нехорошо, уходя… А я уйду… я рѣшилъ, народъ мой… Я уйду приглашаемый… Развѣ не всё равно: я останусь — а вы уйдете?!. Гдѣ одно яйцо не гніётъ, а топчущій гусиныя перья развѣ не портитъ оружья? Какой человѣкъ безъ оленей — человѣкъ? Какой тунгусъ безъ тунгусовъ — тунгусъ? Я ухожу, но имя мое останется съ вами! — Вы оставайтесь!.. И пусть стада ваши умножатся… Пусть возмужаютъ дѣти ваши… Пусть палатокъ вашихъ не минуетъ веселіе… Пусть въ котлахъ вашихъ не переводится пища, въ натрускахъ порохъ, а въ сердцахъ добродѣтель!.. Я ухожу, но мысли мои ласковы, подобно лучамъ заходящаго солнца… Я ухожу… Прощай, народъ мой… Прощайте!
Быстрымъ движеніемъ онъ сорвалъ съ груди узорчатый «далысъ» и вонзилъ въ себя ножъ по рукоять.
Мгновеніе стоялъ еще, глядя меркнущими глазами, затѣмъ зашатался, покатился и упалъ. Народъ ахнулъ.
Ольтунгаба торопливо опустился на землю рядомъ съ умирающимъ, обнажилъ его, чуть колышущуюся, грудь и положивши на неё руку недалеко отъ раны, проговорилъ, обернувшись къ солнцу:
— О ты, всѣхъ выше стоящее божество!.. Помоги намъ — защити насъ… Не такіе мы ужъ послѣдніе, мы, вскормившіе такое сердце!
— Мы, вскормившіе такое сердце!.. вскричала дружно толпа… Всѣ они, даже жирный князь, чувствовали въ этотъ мигъ, что сердца ихъ также горятъ и трепещутъ готовностью жертвы, какъ и то, которое стынуло подъ рукой Ольтунгаба.
— Таковы воины, — спустя нѣкоторое время прошепталъ волхвъ и бережно закрылъ оброненнымъ на землю «далысомъ» сведенное судорогой лицо покойнаго.
Иркутскъ, 2 марта 1893 года.
