— Про тебя спрашивал наш жандарм. Времена изменились, скоро здесь будут заправлять коммунисты. Он это знает и перейдет на их сторону. Теперь он разнюхивает тут, чтобы угодить красным.
Представив, что снова окажусь в вагоне для скота, я вскочил, пошел в дом и стал лихорадочно собирать свои немногие пожитки. Не слушая доводы священника, пытавшегося меня успокоить, я протиснулся мимо него, натянул свитер и направился к реке. Я побежал к ней, словно был единственным, кому под силу ее укротить. Зимой я уже бросал ей вызов и смог выцарапать свою жизнь. Но теперь река стала сильнее.
Вода поднялась до самой высокой точки, и ее шум разносился по всей деревне. Ствол дерева, служивший мостом, захлестывали волны. Несмотря на это, я сделал по нему несколько шагов, все время поскальзываясь, так что чуть не свалился в воду. Батюшка, прибежавший следом, умолял меня одуматься и не рисковать недавно спасенной жизнью. А на другом берегу уже собралась кучка людей, с интересом наблюдавших за мной.
Похоже, к тому времени я уже осознал некоторую ценность жизни и, увидев, что мостик совсем ненадежный, вернулся на берег. Отец Памфилий был в ярости и встретил меня с кулаками. Он схватил меня за рукав и сильно встряхнул.
— Я не для того тебя спасал, чтобы ты теперь убился! — крикнул он. — У меня на тебя еще кой-какие планы есть.
Поп повернулся к нашим зрителям, улыбнулся им и помахал рукой, потом добавил:
— Пойдем в дом, здесь на нас все смотрят. Есть одно предложение.
Батюшка накрыл стол для ужина, на плите закипал суп из ягненка, полученного в уплату за крещение ребенка. Он благословил пищу, налил нам по тарелке и сел. К шуму реки, сокрытой тьмой, прибавились звуки, издаваемые отцом Памфилием за столом, — он громко прихлебывал суп тонкими губами, едва заметными из-за усов и бороды.
То и дело он отщипывал немного хлеба от свежей краюхи, которую, как обычно, принесла к реке одна из самых набожных его прихожанок. Каждый день она укладывала хлеб вместе с остальными заказами батюшки на маленький плотик, и тянуть его через реку за веревку теперь было моей работой. «На моей должности не разбогатеешь, но сыт будешь всегда», — частенько говаривал батюшка. На столе между нами лежали чистые, тугие зубчики чеснока, которым пропахли мои пальцы и рот. Мы хрумкали чеснок, как другие щелкают семечки. Пощипывание на языке, которое проходило только к ночи, стало для меня неотъемлемым признаком той поры, как и много еще запахов и звуков.
Собрав остатки супа с тарелки последним кусочком хлеба, поковыряв в зубах длинным черным ногтем и проверив кончиком языка, что там ничего больше не застряло, он налил нам цуйки и заговорил:
— Я скажу жандарму, что ты мой племянник, что тебя отправили ко мне, ибо ты хочешь стать священником и нужно испытать твою веру. Скажу, что ты усердно учишься и стремишься пойти по моим стопам, но веру твою следует укрепить. Знаю, это лукавство, но с коммунистами лукавить можно. Господь простит меня.
Он встал, закурил сигарету и снял свою черную рясу. Потом сунул руку в карман штанов, достал какой-то ключ и положил его на стол.
— Ешь как следует. Скоро это может тебе пригодиться, — тихо сказал священник и осмотрел меня так, словно оценивал лошадь на рынке. Разве что зубы не попросил показать.
— Силушки в тебе вроде прибавилось, так ведь? — спросил он.
— Конечно, посильнее стал.
— Это потому, что тебя тут хорошо кормят. Но если сидеть на месте, только растолстеешь. Хочешь стать толстым и ленивым?
— Нет, не хочу.
— Будешь целыми днями сидеть без дела, так и случится. У тебя такой живот отрастет, что ты конец свой видеть перестанешь.
В глазах попа сверкнула хитринка. Я смущенно уставился на него.
— К тому же Господь не любит лентяев. Лень — это грех. Ты согласен, Якоб?
Я кивнул.
— Тогда скажи-ка, что ж ты ничего не делаешь-то? Ты выздоровел. Но здоровье нам Бог одалживает, милый мой. Кому оно больше не нужно, у тех Господь его забирает.
— Скажите, что мне делать, и я все сделаю, — ответил я.
— Что ж, Якоб через «с», ты католик. Так я предполагаю. — Я промолчал и опустил глаза. — Значит, в церковной службе ты мне помогать не можешь.
