– Ты уходишь, Сосойя? – спросила Цуца и тоже встала.
– Пойду, пожалуй, поздно уже… А ты куда шла, Цуца?
– Я за листьями шкери… – Цуца показала на корзину. – Может, пойдешь со мной? У тебя, кстати, топор. – Я заколебался. – А то стемнеет, могу и испугаться одна! – добавила она.
– Ладно уж, пойдем, только ненадолго. – Я взял корзину. Тропинкой мы сбежали по склону кладбища и стали подниматься на покрытый густым кустарником пригорок.
Я выбрал куст шкери покрупнее и в два счета начисто обстриг его. Цуца присела под кустом, я – рядом с ней. За далекой горой медленно спускался огромный медный диск солнца. Он напомнил мне выпеченный на кеци дымящийся мчади, и я пожалел, что этот исполинский мчади опустится где-то в другом месте. Впрочем, сейчас, ранней, голодной весной, все круглое: и мельничный жернов, и точильный камень, и солнце, и луна – все мне напоминало мчади. Этим сходством больше всех обладала луна – то полная, то ущербная, она выглядела совсем как мчади, то целый, только что снятый с раскаленного кеци, то уже съеденный наполовину. И потому, наверно, наши голодные собаки все ночи напролет яростно лаяли на луну…
Цуца не спеша срывала с веток листья и аккуратно складывала их в корзину. Чтобы ускорить дело, я взял одну ветку и стал очищать ее от листьев.
– А я ведь знаю, с кем ты там разговаривал. С Бежаной, – сказала Цуца.
– Да, Цуца, с Бежаной, – признался я.
– И часто ты ходишь на кладбище?
– Часто.
– Бежана очень тебя любил…
– И я его очень любил.
– Тебя все любят.
– Да-а-а…
– Я знаю, любят.
– И ты тоже? – вырвалось у меня. Цуца смутилась.
– Почему ты не ходишь к нам, Сосойя? Ты бываешь у всех, всем помогаешь…
– Приду и к вам.
– Когда?
– А когда мне прийти?
– Когда захочешь.
– Хорошо…
– А почему эта девчонка бегает за тобой?
– Кто, Хатия?
– Да, Хатия.
– Почему бегает? Я вожу ее в школу… И потом, ей приятно бывать со мной.
– А тебе?
– Мне тоже.
– Она любит тебя?
– По-моему, любит.
– Как она любит тебя, Сосойя?
– Ну как?.. Как все…
– А ты любишь ее?
– Очень!
– И не боишься?
– Чего мне бояться, Цуца?
Цуца не ответила. Я положил листья в корзину и случайно прикоснулся рукой к руке Цуцы. Она не убрала ее.
– А тебя никто не любит, Цуца?
– Не знаю… По крайней мере, никто в этом не признается.
– Не может быть!
– Нет, Сосойя, никто меня не любит, никто! – Цуца придвинулась ко мне. Я почувствовал себя неловко. – А ты любишь меня, Сосойя? – спросила вдруг Цуца и взяла в свои руки мою руку.
– Я? Не знаю…
– Эх, ничего ты не знаешь, Сосойя! Ты знаешь, что такое женщина? Женщина, которая лишилась мужа на первом же месяце замужества? Ты знаешь, что такое овдовевшая в моем возрасте женщина?
Цуца тяжело дышала. Я приподнялся, но Цуца удержала меня.
– Сосо, ты умный парень, ты поймешь меня… Ты не станешь смеяться надо мной?.. Слышишь?.. Пожалей меня, Сосойя! Никто меня не любит! Одна я, понимаешь, одна! – Цуца обняла меня… Не знаю, почему я это сделал, я тоже обнял ее и припал губами к ее груди, шее, губам… Цуца закрыла глаза… – Сосойя, мой Сосойя, хороший мой мальчик… Ты поймешь меня, ты не будешь смеяться надо мной… Или же возьми свой топор и убей меня… Сосойя… – шептала она, и я ощущал дрожь ее горячего тела.
Цуца в изнеможении опрокинулась на траву.
– Сосойя, дорогой мой, скажи, что любишь меня! Делай со мной, что хочешь, режь меня, души меня, но только скажи, скажи, что любишь! – шептали ее дрожащие губы.
Я нагнулся к Цуце, обнял ее, раскрыл для поцелуя губы, и вдруг мною овладел страх. Я испугался так же, как и тогда, в первый день войны, при виде онемевшего народа, как при первом известии о гибели, пришедшем в наше село, как при виде окровавленного Бежаны. Я испугался, как боятся люди собственной смерти. Я вскочил, отпрянул назад, зацепился за куст, упал, снова вскочил и, не оглядываясь, побежал. Я мчался, не разбирая дороги, продирался сквозь колючие кусты, бежал по полям, виноградникам, перемахивал через плетни… С трудом переводя дыхание, я ворвался во двор Виссариона Шаликашвили, взлетел на балкон и ткнулся головой в колени мирно сидевшей на лавке Хатии.
– Что с тобой, Сосойя, что случилось? – испугалась Хатия.
