— Как так? — застываю. Не только потому, что замечание профессора ошеломило меня. Тут был не менее обескураживающий фактор: я почувствовала, как отстегнулась застёжка… «Кошмар! — замираю. — Надо же… Если другая отстегнётся — чулок сползёт на туфель».
Делаю несколько напряжённых шагов. Ничего. Вторая застёжка держится.
Доктор педагогических наук прекрасно разбирается и в ботанике. Чтобы вызволить из силка, который она сама себе подставила, рыжую девушку с обрызнутым мелкими веснушками лицом, он останавливается у каждого дерева, определяет его вид, возраст. А я всё прислушиваюсь к поведению застёжки, которая держит меня в постоянном страхе. «Возможно. В общем-то, кто его знает, может, наоборот…» — то и дело повторяю про себя.
— Сосновый бор — большой оптимист, он всегда в хорошем настроении. Зелен, свеж, в самый пасмурный день стволы его кажутся освещёнными солнцем. Как вы, Галина Платоновна, — замечает с озорной усмешкой Трофим Иларионович.
— В каком смысле? — посмотрела я на него прямо и открыто. — Зелена или освещена солнцем?
Он задумчиво трёт подбородок и с той же озорной улыбкой отвечает:
— В том смысле, что вы большая оптимистка.
Но в общем-то нам было не до смеха, тем более Трофиму Иларионовичу. Его, не сомневаюсь, тревожило создавшееся положение — мать, сын, которого он вынужден передать фактически в чужие руки, а я думала в те минуты об Оксане. Интуиция, зыбкие догадки подсказывали мне, что моя подруга любит профессора без взаимности… Как это, наверное, страшно?
Теперь понятно, почему Оксана с каждым годом становилась всё раздражительнее, а я диву давалась, почему так резко менялось её настроение — от грубости до детской незащищённости… Наорёт, бывало, на меня, и вдруг совсем неожиданно на губах показывается беспомощная улыбка. «Галка, не обижайся, прости!»
И ни слова больше, ни слова о том, что творится у неё на душе.
Между тем мой спутник продолжает:
— У каждого из нас, взрослых, нет-нет да и появится необходимость выразить себя, найти понимание. Нам непременно хочется получить ответ на волнующий вопрос, поделиться раздумьями, сомнениями. Вы согласны, Галина Платоновна?
— Конечно, даже у самого скрытного. Иного мнения, по-моему, быть не может.
— У детей такая потребность постоянна. Руслан не исключение. Обращался к нам? Обращался. Но мы, занятые по горло, всё откладывали на завтра… А завтра — учёный совет, лекция, собрание, сессия, репетиция, гастроли, болезни. Послезавтра Руслан уже ни о чём не спрашивал — замыкался в себе или находил более свободного советчика. Так постепенно, незаметно ускользала, рвалась нить доверия между мальчиком и его отцом, наставлявшим других, как воспитывать детей. — Трофим Иларионович сделал паузу, продолжал: — Много, Галина Платоновна, убедился я, зависит и от возраста родителей. Молодой отец, молодая мать, бесспорно, находят больше общего со своим ребёнком, чем родители постарше.
— Но, Трофим Иларионович, к вам это не относится…
— Убейте, — перебивает меня, мягко улыбнувшись, Трофим Иларионович, — а сальто-мортале я не сделаю.
Герострат, оказывается, кое-что сболтнул дома о нашем времяпрепровождении на пляже.
— Один ваш, Галина Платоновна, кувырок для моего сына гораздо ценнее, чем тысяча мудрых наставлений, — заканчивает Трофим Иларионович и умолкает.
Жду, хочу, чтобы он говорил, говорил, — молчит! Несмотря на слабое освещение, мне удаётся его разглядеть и окончательно убедиться, в каком мрачном расположении духа явился он сюда. Сегодня о педагогике Трофим Иларионович говорит мало, сдержанно и с какой-то неловкостью. Да, всё ещё не может решиться поручить Руслана мне. Напротив, внутреннее сопротивление этому стало в нём сильнее. Ему очень хочется отложить решение этого вопроса ещё на одно «завтра», хотя он и понимает, что «завтра» уже наступило.
16 июля, пятница.
Сквозь сеть косых спиралей ливня вижу, как Трофим Иларионович улыбается. Улыбка приветливая, но грустная. На кого он смотрит? На сына или на меня? Не выходя из-под бетонного козырька, он подаёт нам какие-то знаки. Руслан вопросительно глянул на меня.
