Юлина бабушка.
— Здрасте, Любовь Павловна! А Юлю можно?
— Ушла гулять, — сипит в ответ старушка и кладет трубку.
Внутри становится чуть темнее. Как будто солнце заползло за клочок облака.
Жму на рычаг, звоню Китайцу. Долго жду, вдыхая застарелую табачную вонь будки и глядя, как по двору бредет, похихикивая, Игорек — местный дурачок неопределенного возраста, вечно блуждающий по району в розовой детской панамке и донимающий прохожих вопросом «Где Игорь?», — будто, играясь где-то в песочнице, он ухитрился потерять себя и никак не может найти.
Гудки-гудки-гудки… Никто не берет. Сбрасываю, набираю Жмена. Аналогично.
По ходу все уже посваливали куда-то висеть. Небось и мне звонили — утром телефон разрывался, но не до этого было…
«Отец умер. Его вынесли в одеяле», — проносится в голове. На несколько секунд я успел забыть о том, что случилось ночью.
Выхожу из будки, иду в арку и дальше, к опушке парка. Прохожу мимо Игорька. Он улыбается, в уголке обветренных губ поблескивает слюна. В тяжелом, плотном, как дрожащий студень, воздухе разлиты автомобильная гарь, запах раскаленного асфальта и долетающая из парка пьянящая свежесть древесной чащи.
— Где Игорь? — говорит Игорек.
Я пожимаю плечами и иду в парк. Юля, наверное, там.
В общем-то слово «парк» я использую, чтобы было понятнее. Местные его так не называют — только «лес». Это и правда клочок гигантского древнего леса, примостившийся на городской окраине и проросший по краям редкими асфальтированными дорожками с лавками. Аллеи оплетают каскад прудов, а дальше уступают место первобытным дубравам и зарослям грабов, за которыми старый монастырь и крохотные села, вместе с лесом вросшие в тело города, но сохранившие дремотный, идиллический загородный покой. Кажется, училка украинской литературы в прошлом году говорила, что это называется «пастораль».
Оказавшись под тяжелыми узловатыми ветвями вековых дубов, я будто ныряю в бассейн — настолько лесная прохлада отличается от разжаренной городской духоты. Даже в глазах немного темнеет, и они не сразу привыкают к лесному сумраку. Я шагаю по тропе к третьему озеру — самому дальнему и глубокому, где мы часто тусуемся на пляже. Вокруг все звенит птичьими трелями, скрипят на склонах оврага осины. Вспоминаю, как папа рассказывал старое поверье, что, мол, осины скрипят потому, что на одной из них повесился Иуда. Думаю о том, что папа уже ничего мне не расскажет. Внутри все вдруг на миг наливается странной, удушающей тяжестью.
Вот оно. Начинается. Пока только самую малость. Весь джаз еще впереди.
Снова выхожу в яркое солнце; жара тут же припечатывает огромным горячим кулаком, но с блестящего, похожего на усыпанную битым стеклом поляну озера дует прохладный ветерок. Над водой разносятся крики плещущихся детей и музыка из магнитофона. «Земфира», «Почему».
Да, она здесь, все верно. Вижу ее на другом берегу, на песке. В синем купальнике и темных очках.
Сердце в груди колотится, как свежепойманная рыба в пакете.
Рядом с Юлей в тени березы с привязанной тарзанкой — Китаец, весь в своих крестах-черепах и в черной футболке «Blind Guardian», несмотря на жару. Сидит, курит. Машет мне рукой. На китайца он вообще не похож. Больше смахивает на гнома из «Властелина колец» — маленький, коренастый и по-обезьяньи волосатый.
С другой стороны растянулся Жмен — бледный червяк в красных шортах-плавках. Лицо хмурое, как всегда с тех пор как его Маша уехала с родаками на море. Думаю о том, что он лежит слишком близко к Юле. Чувствую неприязнь и к нему, и к Китайцу.
Ревность.
Потом бледная кожа Жмена пробуждает в памяти белесую мертвую руку отца, которого несут в одеяле, и я вздрагиваю; несмотря на жару по телу бежит озноб.
Обхожу озеро по накренившейся старой подпорной стенке: многие бетонные плиты уже скрылись в мутной воде. Вижу, как Жмен вырывает у Китайца пакет сока и кричит: «Чего слюни туда пускаешь?» Смотрю, как стайка малышей, вереща, прыгает с большого пня-выворотня, который затащили на мелководье. Вспоминаю, как прыгал так же со Жменом, Китайцем и Долгопрудным.
— Здаровааа! — кричит Жмен, приподнявшись на локтях, и широко улыбается во весь свой кривозубый рот; его оттопыренные и громадные, как у слоненка Дамбо, уши просвечивают.
