Зато я снова еще немного подумал о нас с Мартой и пришел к выводу, что самым большим страхом для человека, кроме Страха всех страхов, Страха неизвестности, является Страх перед любовью, на которую нельзя ответить взаимностью. Марта просто боится меня, точнее, боится любого проявления моих чувств, вот в чем все дело. Я еще раз уверил себя в том, что мне следует вести себя как можно более сдержанно, и даже шагать начал соответствующим образом – неторопливо и уверенно. Правда, тут же пару раз чуть не навернулся на скользком граните.
В субботу редакция была пуста – на все три этажа нашего скромного особнячка в центре города приходилась лишь одна живая душа, и та душа принадлежала совершенно невменяемому спросонок охраннику. Сначала я звонил в домофон, во дворе слыша, как надсадно трезвонит сирена на посту охраны. А потом проснувшийся наконец боец никак не хотел понимать, кому и зачем понадобилось идти на работу в субботу, и все норовил отослать меня в соседний с нашим особнячком пункт обмена валюты, отчего-то решив, что я именно туда и направляюсь.
Когда охранник наконец окончательно проснулся и разглядел мою черную физиономию в прицел своей видеокамеры, он озвучил для меня через динамики домофона еще одну причину, по которой не рад меня сегодня видеть:
– Да узнал я вас, Иван Леопольдович. Вас, пожалуй, не узнаешь, ха-ха. Но пускать на выходных теперь велено только тех, кто заранее записался в специальный журнал, – объяснил он, сочувственно вздыхая в микрофон.
– Кем велено? – спросил я у видеокамеры, попутно глупо озираясь в пустынном дворе в поисках то ли сочувствия, то ли помощников по взлому невероятных размеров и толщины металлической двери.
– Новые владельцы об этом приказ написали. Вот приказ, подписан новым генеральным директором Тупченко, – разъяснил мне охранник, но отключаться не стал, ожидая моих возражений.
Я подумал о том, что, если потащусь сейчас домой писать эти чертовы тексты, а потом снова поеду в центр, в редакцию «Интершума», согласовывать сценарии, потеряю не меньше трех часов на одну лишь дорогу. Это было очень не вовремя, и я спросил у охранника:
– А кто может принять решение, кроме Тупченко?
– Главный редактор, – с готовностью откликнулся охранник.
Я достал телефон и набрал номер Софьи. Она ответила не сразу, и голос у нее был очень недовольный.
– Здравствуйте, Софья Андреевна! Очень вы мне сейчас нужны. Простите, что беспокою по работе в субботу, – залебезил я в трубку самым позорным образом.
– Это верно. По субботам на даче – я еврей, – начиная веселиться, откликнулась Софья.
Я хмыкнул и сказал ей уже по-человечески:
– Меня охранник в редакцию не пускает. А мне работать надо. Помогите, а?
– Опять левыми халтурами промышляем, Зарубин? – строго спросила меня Софья, но, судя по голосу, строгость эта была напускной, совсем ненастоящей. Конечно, Софья знала, что всем ее сотрудникам приходилось работать на десятки прочих изданий, чтобы как-то сводить концы с концами.
– Увы, и впрямь промышляем халтурами, но токмо волею пославшей мя жены, – начал было гундосить я, но Софья тут же оборвала меня и спросила:
– Какой там телефон у охраны?
Я переспросил это в видеокамеру, и охранник, с интересом внимающий нашей беседе, тут же продиктовал свой городской телефонный номер. Софья его услышала, сказала, что сейчас перезвонит, но напоследок не удержалась от укола, творчески процитировав самый мой любимый телефильм:
– Зарубин! При всей вашей инфантильности, для детского сада вы уже слишком громоздки! – и немедленно отключилась, оставив меня сочинять остроумные ответы в гулкую пустоту нашего двора-колодца.
Охранник пустил меня внутрь уже через минуту, и я наконец ввалился к себе в кабинет, быстро включая свет, компьютер и электрический чайник.
Только раздевшись, вяло пополоскавшись в раковине туалета и наконец усевшись перед своим рабочим компьютером с чашкой кофе, я осознал, что голова моя пуста и у меня нет ни малейшего шанса сочинить сейчас что-нибудь достойное журнала «Интершум» и, тем более, достойное документального фильма Марии Камминг. Не слышны были в моем мозгу даже шорохи.
