Николай Либан
В свое время я был суровым экзаменатором. Вы знаете, послужило перемене во мне совершенно ничтожное событие. На меня пожаловались. И не кому-нибудь, а ректору, Ивану Георгиевичу Петровскому. И Петровский вызвал меня к себе и говорит: «Вот, Николай Иванович, вы знаете, на вас жалуются, совершенно невозможно с вами заниматься, вы так суровы». Я говорю: «Так что, подать заявление об уходе?» — «Да нет, ну, что вы! Вы только поймите, что ведь вы ставите отметку-то не ему, вы отметку ставите себе. У нас ведь "штучное" производство: чему научил — то и получай. Так что я не прошу вас снижать требования к студентам». Я говорю: «А вы просите, чтобы я повысил требования к себе?» — «Я этого не говорю» — «Но ведь логика вашего рассуждения такова?» — «Совершенно верно, такова». И этот разговор меня заставил подумать о многом.
…Я думаю, мой курс «Древнерусской литературы» был удачным. Но не менее удачным, с моей точки зрения, был курс «Вторая половина XIX века»: Герцен, Тургенев, Толстой, Достоевский. И революционные демократы: Помяловский, оба Успенских, Левитов, Решетников, Воронов, которого я ввел в литературный обиход и которого вообще обходили и не знали. Это бульварный роман, массовая литература, литература на потребу дня. В ней есть своя ценность. «Петербургские трущобы» сейчас экранизируют, их смотрят. И они, действительно, смотрятся увлекательно. Ничуть не хуже этих американских… Но это наша историческая жизнь.
Из бульварных писателей интересны Салиас, с его бесконечными романами, Мордовцев… А Боборыкин — это уже не массовая литература, это уже серьезная. Это соперник Толстого. Но он больше всего исторические факты излагает. Он историк, и это ему очень мешает. Он не интрижен.
Самое интересное для меня в этих писателях было то, что классики-то из них многое ценное «вытащили», а первоисточник забыт. Они создали язык второй половины XIX века — Достоевский, думают, выдумал слово «кро- виночка». Макар Девушкин пишет: «Кровиночка ты моя». Это не Достоевский выдумал, это у Решетникова мелькнуло, а Достоевский только ухватил. Классики очень многие находки языка заимствовали у тех, кого мы уже не читаем и считаем, что все это «мусор». А на самом деле это тот самый мусор, из которого мастера-то брали!
…Лесковым я стал заниматься давно, очень давно. Я его считаю наиболее русским писателем — в том смысле, что у него все построено на слове. Это писатель слова. Его не столько интересует сюжет, образ, герой, сколько его интересует звучание слова.
Трудный он писатель. Трудный для понимания. У него никогда не знаешь, что хорошо, а что плохо. Достоевский проще, и Толстой проще. И в смысле языка они проще. У них все работает на психологии героя. А у Лескова все работает на психологии слова. Мне кажется, что картина духовенства, которую он изобразил, не должна оскорблять чувства религиозного человека. У него очень хорошее размежевание: религиозные чувства и — клерикальный мир. Он этого не путает.
Сейчас какое-то измельчание в русской науке. Как оценить ее состояние? Я расскажу вам очень хороший анекдот. В начале революции очень любили анкеты. И вот старому еврею дают анкету, а там — первый вопрос: «Как вы относитесь к Советской власти?» Он думает, думает и пишет: «Сочувствую, но ничем помочь не могу»… Я в курсе современной науки, и все время был в курсе. Но это все- таки не наука: в науке должна быть своя терминология, в первую очередь. А этой терминологии нет…
Формализм — Тынянов, Томашевский, Эйхенбаум — это очень хорошая вещь. И многие современные статьи — это просто пересказ того, что было открыто в этой области в конце 20-х. Это крупное явление. Но однобокое. Это все только форма.
Какая плохая литература — советская и постсоветская! Там, где они немножко смотрят на классику, что-то
получается, как Трифонов, например, он хороший писатель. И все-таки, в глубоком смысле, это перепев того, что уже было. Там заниматься-то нечем. А из эмигрантской литературы я прежде всего называю Бунина. А Куприна даже не назовешь и эмигрантом! Шмелев — это большая литература. Набоков — это трагическая личность! Это настоящий художник, не обретший почвы. Вообще нельзя быть писателем на чужой земле. Он писатель. И писатель величайшей литературы, которая не сделалась величайшей! В этом трагедия. Она величайшая по потенции, но не по действительности. Сделано ли в исследовании этой области что-то значительное? Не знаю. Думаю, что нет. Когда-то Алексей Георгиевич Соколов занимался этим периодом, но всегда был связан политическими соображениями. Да и сейчас никто ни от чего не освободился.
