— Дракону и Санчо Пансе. «Оливетти» — единственное мое сокровище, мое главное орудие труда.
Лючия покачала головой:
— Я не разбираюсь ни в каких машинах, даже пишущих.
— А я разбираюсь, — улыбнулась Сара, — и поэтому сейчас поставлю ее в гараж.
Захлопнув дверцу «ягуара», она махнула нам рукой. Лючия медленно спустилась по ступенькам террасы и направилась к каменной балюстраде.
— Пойдем, — сказал Ян, — если ты, конечно, сможешь оторвать взгляд от этой дамы.
— Смогу, — сказал я, и мы вошли в дверь.
Огромный светлый холл, где мы очутились, вероятно, сохранился еще с тех времен, когда Саншайн Менор был крепостью и не оброс еще теми строениями, к которым принуждали его очередные владельцы, мода и образ жизни. Холл просматривался насквозь и делил дом на две части. Он заканчивался стеклянными, зарешеченными ажурной решеткой двустворчатыми дверями, за которыми начиналась главная аллея парка. Справа от огромного камина, облицованного каменными плитами и украшенного фамильным гербом, узкая лестница вела на второй этаж. Как в тумане я вспомнил резные балки и надпись на одной из них: «Чти Бога под этой крышей, и она никогда не обрушится на твою голову. 1689 год от Р. Х.». А может, 1699-й? Мы миновали лестничный пролет.
Ян обернулся:
— Ты будешь в той же комнате, в которой жил тогда.
— Вот в той, налево?
Мы остановились перед дверью. Во всю длину дома тянулся длинный коридор, освещенный только двумя небольшими окнами. Я глубоко вдохнул воздух. У этого дома был свой запах. Запах мастики, лаванды, сухого дерева и чего-то еще неуловимого, что можно назвать духом веков, который остается от поколений людей, живших под этой крышей, их одежд, оружия, ковров и картин, цветов, засохших от времени, и лекарственных трав, неизвестных современной медицине.
Я открыл дверь и вошел в комнату. Вслед за мной вошел Ян и поставил чемодан.
— Даже часы те же, — сказал я. — И все так же стоят. Помнишь, я завел их, и они били каждые четверть часа. У них мелодичный бой, как в музыкальной шкатулке.
Я осмотрелся. Над кроватью висела картина, на которой был изображен всадник, потерявший стремена в погоне за лисой. Он был во фраке, у его ног щерились разъяренные псы. Я вспомнил, как лежа на кровати и глядя на эту картину в последнюю ночь перед возвращением в эскадрилью, я думал о будущем. Я не верил в то, что доживу до конца войны. Я вообще не мог себе это представить. Был 1943 год, время, когда даже чтившим Бога крыши обрушивались на голову.
— Да, давно это было, — прочитал мои мысли Ян. — Ну, я тебя покину. Обед через час. Я познакомлю тебя со Спарроу и юным Дэвисом. Они сейчас заняты в лаборатории. Я тоже туда иду. Если тебе что-нибудь понадобится…
— Тут есть звонок, — улыбнулся я и указал на спрятанную за спинкой дубовую кнопку. — Я помню.
Ян улыбнулся мне в ответ и молча вышел, тихо прикрыв дверь. Я постоял, осматриваясь, и стал медленно распаковывать чемоданы. Затем я умылся в маленькой прилегающей к спальне ванной, выложенной голубыми изразцами, на которых были изображены греческие боги почему-то в голландских костюмах двухсотлетней давности. Вернувшись в комнату, я поставил машинку на небольшое бюро, открыл ее и сел в кресло. Но я и не думал работать. Меня охватило удивительное чувство, как будто я в полном сознании погрузился в давно приснившийся мне сон. Ко мне вновь вернулось то беспокойство и тот дискомфорт, которые постоянно мучали меня тогда и в которых я даже себе не мог признаться. Я боялся. Боялся той минуты, когда снова вернусь в свою эскадрилью и с наступлением ночи выйду с остатками своего экипажа на темное летное поле и подойду к почти невидимому ряду тяжелых машин. Одна из них снова унесет меня в ужасный мир сверкающих прожекторов, отдаленного грохота противовоздушной артиллерии и страха перед ночным охотником, который неотвратимо приближается, как приближается летучая мышь к большой и сонной ночной бабочке. Я сидел, сжав пальцами подлокотники кресла, и ждал, когда часы пробьют шесть часов. В это время за нами заезжал автомобиль с летной базы…
Невольно я посмотрел на часы. Они молчали. Часы были старыми, червонного золота. В стеклянном футляре находился маятник в форме солнца с изображением девушки, чьи развевающиеся волосы были лучами. Выше, на белом диске, стояли голубые римские цифры. В верхней части часов парил золотистый трубящий херувим. Внизу на диске была надпись «I godde Paris». Я подошел к часам и открыл их. Просунув руку под маятник, я достал большой железный ключ. Заведя часы, я легонько качнул солнечный лик. Раздалось тихое тиканье. На моих часах было без десяти двенадцать. Переставив стрелки и еще раз оглядев комнату, я вышел.
