Во время встреч со Сталиным я неоднократно имел случаи делать выводы из того, что он говорит и делает, о его отношении к людям и делам. Явно чувствовалось, что на него произвели сильное впечатление определенные черты характера и действий Гитлера. При этом у меня уже тогда возникло гнетущее чувство, что ему, очевидно, импонировали именно те качества и те решения Гитлера, которые стали роковыми для Германии. Но и Гитлер никогда не скрывал, что он (разумеется, за исключением своей собственной персоны) считал Сталина самым значительным из всех современников[12].
Разница между обоими тут состояла только в том, что Гитлер сохранил свое восхищение Сталиным до самого конца, между тем как отношение Сталина к Гитлеру превратилось в жгучую ненависть, а затем в глубочайшее презрение.
Характерными для Сталина были и некоторые его реплики. Например: если Япония хочет иметь войну, она может ее получить, ибо терпение Советского правительства в отношении японских провокаций тоже имеет свои пределы. Когда в связи с этим речь зашла о последнем столкновении между советскими и японскими войсками на маньчжурской границе в районе реки Халхин-Гол, Сталин с удовлетворением констатировал, что при этом красноармейцами уничтожено не менее двадцати тысяч японцев. «Это – единственный язык, который понимают азиаты, – сказал он прямо-таки с садистским удовольствием. – Впрочем, я сам – один из них и знаю, что говорю».
Об Англии Сталин высказывался с открытой враждебностью и недооценкой, считая, что если она, несмотря на слабость своей армии и воздушного флота, господствует в мире, то это объясняется глупостью других стран, которые постоянно поддаются ее блефу.
Каково было на душе у графа Шуленбурга и у меня в то время, когда нам пришлось познакомиться с тогдашними руководителями Советского Союза ближе, чем нам хотелось, можно себе представить. И если мы тем не менее честно содействовали усилиям по установлению взаимопонимания с Советским правительством, то это делалось нами в надежде, что пакт о ненападении с Советским Союзом сможет оказаться инструментом мира. Сколь ни неправдоподобно звучит это сегодня, но летом 1939 г. мы действительно считали, что, как только Германия создаст себе русское прикрытие с тыла, Англия и Франция заставят Польшу проявить умеренность. В качестве следствия этого мы ожидали достижения германо-польского взаимопонимания и предоставления [Польшей] «коридора через коридор». Находясь в московской дали, мы были склонны верить заверениям Гитлера, что тогда он «больше не будет предъявлять никаких территориальных требований в Европе». Подобное решение польской проблемы мы рассматривали как единственную возможность не допустить Второй мировой войны. Когда в ходе дальнейших переговоров мы осознали тот факт, что Гитлер вообще не желал никакого взаимопонимания с Польшей и вел дело к войне, мы попытались утешить себя мыслью, что германо-польское столкновение все же лучше, чем мировая война.
Чувство, с которым граф Шуленбург и я выполняли указания из Берлина, было окрашено этими опасениями и размышлениями. Впрочем, они усилились в результате осознания того, что Сталин ничего не желал так всей душой, как войны [на Западе], которая ослабит участвующие в ней государства и затем даст ему возможность диктовать свою волю всему миру. Моя попытка наглядно разъяснить Риббентропу обоснованность этих опасений была отброшена со свойственным ему высокомерием.
Огромная масса советского населения восприняла известие о заключении пакта с облегчением и удовлетворением. Для него оно означало устранение той опасности войны, которая кошмаром давила на него с 1933 г. Неожиданным образом население оказалось склонным верить официальным советским заявлениям, в которых западные державы изображались поджигателями войны и обвинялись в намерении использовать Советский Союз в собственных целях. Популярный журнал отражал распространенное тогда мнение, что пакт с Германией улучшил международное положение Советского Союза. В связи с решением вопроса о Прибалтийских государствах ходила даже частушка об Иоахиме Риббентропе, содержавшая аналогию с Петром Великим: «Спасибо Яше Риббентропу, что он открыл окно в Европу». В низовых партийных кругах Советского Союза внезапное изменение курса кое-где вызвало удивление и смятение. Немалому числу членов партии было трудно свыкнуться с мыслью, что во мгновение ока Германия из врага № 1 превратилась в друга. Само собою разумеется, никто не решался открыто критиковать мероприятия правительства: ведь у членов партии глубоко засели в сознании чистки 1936-1938 гг. И все-таки звучали опасения, не нападет ли Германия, после того как она проглотила Польшу, на Советскую Россию? Такие течения, даже если они и не выходили на поверхность, не мог оставить без внимания и сам Сталин. Поэтому проводились закрытые собрания, на которых партийных функционеров и «актив» учили, какими аргументами они должны убеждать сомневающихся. При этом подчеркивалось, что соглашение с Германией – отнюдь не брак по любви, а только брак по расчету, который может быть расторгнут, если того потребуют обстоятельства. Ораторы взывали прежде всего к долгу каждого члена партии питать «безграничное доверие к Сталину, который точно знает, что и почему он делает».
