— А я при чем? Что от людей слыхал, то и набрехал. Что мне твой Сашка? Я с ним не кентуюсь и чего грозишься? Он и тебе родней не приходится.
— Никитка! Ты сам служил в армии? — спросил Прошка неожиданно.
— Ну да! В пехоте. Аж на Камчатке. Ну и колотун там был зимой. Душа к гимнастерке примерзала. Едва дождался дембеля. Я целый год потом на одной картохе сидел. Там ее в глаза не видел. Только сухую варили. Она в горле застревала, как портянка. Ни вкуса от нее, ни запаха, настоящая кирзуха. Так дома когда вернулся, целую сковородку жареной картошки сам съел. А уж потом вареную, печеную, драники, вареники, оладки и котлеты из картошки мисками поедал. Я так по ней соскучился. А вот на рыбу долго не смотрел. Надоела она, отворотило. Никакую не надо. И эту бабе отдам, пусть сама командует с ней.
— Я не о картохе с рыбой. Ты ни в Афгане, ни в Чечне не был.
— А чего я там забыл?
— Служил спокойно!
— Да всякое случалось. Это же Крайний Север. Бывало после пурги ездили откапывать от снега поселки. Их с крышами заваливало. Чистили дороги на очертенном морозе. Спасали людей.
— Но в тебя не стреляли.
— А я никому зла не сделал! — огрызнулся Никитка.
— Я о другом. Ты счастливчик, что не попал на войну. Потому, не суди тех, кто ее испытал. Не знаешь почем на войне жизнь. И никогда не порочь имена тех кто прошли войну и выжили. Из нее многие не вернулись домой. Ты как мужик, поимей совесть.
— Хватит наезжать! Я тоже на печке не отсиделся. Служил не хуже других. Мне перед тобой не каяться. То, что мне довелось, не всяк бы выдержал. Одно скажу, медаль «За отвагу», в мирное время, просто так не дают никому. Я ее получил во время службы в армии.
— А чего ж не носишь?
— Надеваю. На один день, в тот, когда наградили.
— За что? — спросил Прохор.
— Выполнил задание. Больше ничего не могу сказать, не имею права, — умолк человек.
— Ладно, Никитка, и все ж не каждому слуху доверяй.
— А я и так никому не верю. Раньше всех сосновских ребят считал дружбанами. А когда вернулся с армейки, присмотрелся к ним, понял, много средь них дерьма. С иными здороваться перестал, от других отошел молча. Ты только послушай, раньше в нашей деревне двести дворов было. И в каждом люди жили. Теперь что осталось? Семьдесят живых изб. Остальные заколочены, проданы под дачи, или их разобрали и перевезли в город. А мужики наши, став горожанами, считают меня чуть ли не отморозком, за то что в деревне дышу. Так и говорят, что в деревенском происхождении стыдно признаваться. Выходит, что я должен стыдиться самого себя, своих родителей, дома, где родился и живу! Предать все, что дорого и любимо в дань моде! Вот и послал их всех! Они, раненые и контуженые, уехали из деревни, только лечиться приезжают, на время. А мы здесь всегда! Не хвалимся раненьями и наградами. Никому не пускаем пыль в глаза. Мы все держим в памяти и сердце, вместе с деревней и живем как могем, ни на показуху. И ни вам, приезжим, нам указывать! — остановил машину возле дома Анны, сам пошел домой пешком.
— Никита! Возьми рыбу! — напомнил Прохор.
— Иди ты с нею, знаешь куда! — отвернулся человек и ускорил шаг.
— Обиделся! — сказала Юлька.
— Я ему сопли вытирать не стану. А уважать надо не только себя, — взял Прошка рыбу и вместе с Юлькой вошел в дом.
— Может, сходишь, отдашь его рыбу, все ж у него семья. Заодно помиритесь.
— Я ни за кем не побегу, не буду навязываться и просить прощенья. Не чувствую себя виноватым. Если обдумает и поймет, сам вернется. Ну, коли не захочет, замену найду скоро, — сказал, что отрубил. И, поставив ведро с рыбой на кухне, вскоре простился, ушел хмурый, на Юльку даже не оглянулся.
Анна лечила какую-то женщину, внучке велела подоить коров. Она ни о чем не спросила, не вышла. Внучка вернулась, когда полностью управилась с хозяйством, а женщина ушла. Анна поставила на стол ужин и ждала Юльку. Едва та вошла, спросила:
— Вы что, погавкались?
Юлька рассказала, как все было. Анна вздохнула облегченно:
— Они меж собой разберутся. Ты-то как?
— Вон рыбу привезли, ее до ума довести нужно.
— Я не о рыбе. Это дело недолгое. Справлюсь сама.
