Никанор натянул на себя пропитанную потом и угольной пылью, латаную-перелатанную шахтерку, перебросил через плечо кожаную сумку — набор остро отточенных зубьев звякнул о железную флягу с водой. Вытащив из-под нар обушок, он теплыми пальцами любовно провел по отполированной мозолистыми ладонями поверхности черенка.
Балаган только еще просыпался, еще стонал гудок, а Никанор уже был готов. Он вынул из-под матраца завернутый в тряпку ломоть хлеба, подбросил его на ладони и, немного подумав, разделил пополам. Одну половину опустил в сумку, а другую снова положил под матрац. Уже шагнув к двери, передумал, вернулся к нарам, вынул из-под тюфяка ржаной кусок, спрятал его в сумку и тихо произнес:
— Утащат, окаянные.
Поправляя сумку и глотая обмятые хлебные крошки, Никанор заметил, что место на верхних нарах, где спал его сын Остап, пусто. Поглаживая бороду, Никанор с гордостью подумал: «До гудка побежал, старается! Так, Остап, так!»
В шахту шел быстро, размахивая обушком, не оглядываясь. Он обгонял товарищей, на ходу здоровался с ними, спешил занять первое место у ствола.
Когда дежурный подал сигнал спускать клеть с людьми, Никанор протянул руки ко входу и не пустил впереди себя никого из шахтеров. Он занял крайнее место, рассчитывая выйти первым, когда опустится клеть.
Забойщик Коваль, толкая товарищей, ехидно спросил Никанора:
— Дед, а вот, скажем, ты вытянешь ноги, жадность кому по наследству или в приданое останется?
Молчит Никанор, лишь густыми бровями шевелит да обушком скребет железную клеть. Смотрит, не мигая, как убегают от него схваченные дубовой крепью тесные стены шахтного колодца, и думает о том, какой сегодня забой ему дадут десятники. «Хоть бы помягче, поласковей попался уголек. Вагончиков двадцать бы выгнать».
Все медленнее и медленнее плывут вверх стены колодца, вот уже отчетливо видны вспотевшие дубовые реи, по которым скользит клеть.
Чувствуется запах гниющего дерева и никогда не просыхающей земли. Никанор поднялся, закрыл широкой спиной проход, выбросил вперед ногу. И только клеть стукнулась о раму, он уже выскочил и побежал по скользким плитам шахтного двора в нарядную.
Получив наряд, Никанор помчался на свой участок Березовый. Далеко он, у черта на куличках, пока доберешься к забою, с ног до головы потом обольешься, но зато там уголек мягкий, сговорчивый, хорошо можно заработать. Правда, там и порода не больно крепка, — берегись да берегись, чтоб сизая глыба не вырвалась из кровли, чтоб не раздавило тысячепудовой лавиной, не засыпало на веки вечные. Ничего, убережется! Другим, у кого душа жидковата, работать на Березовом страшно, а Никанору любая опасность нипочем. Глаза велики только у страха.
Боясь потерять дорогие минуты, Никанор сокращал дорогу: отказавшись от удобных штреков, карабкался, полз с лампой в зубах, с обушком за поясом на крестце, потом бежал, опускался на подшитом кожей заду вентиляционными ходками, опасными уклонами, черная глыбастая тень то скользила впереди него, то следовала по его пятам, то шагала великаньими шагами сбоку.
Взмокший, тяжело дыша, он добрался до Березовой. На откаточном штреке ни единого огонька. Тишина. Первым пришел. И сегодня первым!
Крепкими литыми зубами взял железный крючок лампы, опустился на четвереньки и, с трудом протиснув свои костистые плечи в рваную щель, пробитую между подошвой и кровлей, пополз к забою. Вот и уголек — черный-черный, с жирным стеклянным блеском, в прозрачных каплях росы.
Никанор вставил стальной зубок в гнездо обушка, разделся до пояса, плюнул на ладони, крякнул:
— Ну, с богом!.. — И тут же, усмехнувшись в бороду, добавил: — На бога надейся, а сам не плошай!
Размахнувшись, обрушился на пласт. Падала, ломалась на глыбы, крошилась нерушимая веками угольная стена. Заклубился в забое пыльный туман, заблестели, будто намазанные маслом, спина и грудь забойщика, а его золотая голова и борода стали черными, как у цыгана.
Прошел час, а может быть, и два, пока Никанор оторвался от пласта, перевел дыхание, согнал ребром ладони со лба ручьистый пот. Сидя на корточках, держа теплый обушок на коленях, он смотрел на кучу добытого угля и ухмылялся в бороду: «Вот так, Никанор! Вдалбливай, як сегодня, — и ты, и твоя жинка, и твой сын, и внук не будут голодувать».
